Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Иногда г. Юшкевич ненавидит и обличает. Но и здесь готовый трафарет и чужой шаблон:

«Разодетые и сытые, все заняты собой, все торопятся и никто не думает и знать не хочет, что рядом идут наши сестры, наши несчастные сестры».

Сам от своего лица г. Юшкевич ни любить, ни проклинать, ни плакать не умеет. Ему непременно нужно сделать это, передразнивая кого-нибудь другого — безразлично кого, — фельетониста из «Листка» или Достоевского, Гауптмана или Сологуба, малороссийскую мелодраму или натуралистический роман.

Все эти подражания выходят у него равно стоеросовыми, и все они свидетельствуют об одном — о страшном, феноменальном равнодушии писателя к тому самому «горю человеческому», которое он сделал своей неотъемлемой специальностью. Ибо, повторяю, если у человека болит зуб или ноет мозоль, он никогда не станет рассказывать об этом в виде пародии на Гауптмана или Сологуба, а непременно найдет свои собственные слова и свои собственные краски.

Если бы г. Юшкевич хоть немного любил своего бедного портного, и своего бедного Нахмана, и своих бедных «сестер», — как он говорит об этом на каждом шагу, — он бы не впадал в шаблон, в банальность, в мелодраму, ибо живое чувство всегда обретает живые слова, и только равнодушие ищет трафаретов.

Кроме склонности к чужим кошелькам, у творений г. Юшкевича есть еще одна очень выразительная особенность: все поступки его героев чрезвычайно внешни, формальны, не связаны друг с другом, не вытекают один из другого, и случайность чрезвычайно властительна в мире г. Юшкевича.

И слово «вдруг» так часто в этом мире.

И все, что ни вершится здесь, для читателя есть полнейший и неожиданнейший сюрприз.

В рассказе «Убийца» больничный персонал скучал столь смертельно, что для развлечения решил поколотить одного хилого еврея, и это — полнейший сюрприз для читателя, ибо скуку-то этого персонала г. Юшкевич и не позаботился изобразить.

«Однажды вечером, — констатирует он, — на скамье подле больничной аптеки сидели эконом, смотритель и аптекарь и смертельно скучали».

Ведь это же схема, которую нужно еще заполнить, а г. Юшкевич считает себя вправе после нее сказать:

«Вдруг раздался жестокий голос:

— Не поколотить ли нам Михеля?»

И этот голос для нас — сюрприз, и не верим мы этому голосу.

Всякое внешнее «вдруг» — внутренне должно быть «потому что». А у г. Юшкевича оно и внешне и внутренне вдруг.

В повести «Пролог», например, Никита вдруг начинает бить любимую Анну. Это бывает. Но здесь это для нас такой же сюрприз, как если бы Анна побила Никиту.

Пройдя полтораста страниц различных похождений, Никита приходит к выводу: в людях сила, — и этот вывод для нас тоже сюрприз. Не мы его вывели и не Никита, а самодержавный г. Юшкевич.

Никита изменил Елизавете, и «утром Елизавету нашли мертвой; она лежала в луже крови с перерезанным горлом», — и это для нас сюрприз.

Служанка Ирина (в драме «Чужая») говорит длинные, пресные монологи, а потом идет и вешается на «толстой (!) веревке», — и это для нас сюрприз, ибо монологи были произвольны и к смерти нисколько не вели.

В рассказе «Гувернантка» гувернантка Марья Васильевна выбрасывается из окна, — и это тоже сюрприз.

Словом, какая-то бонбоньерка с сюрпризами, а не писатель!

Но, Боже мой, сюрприз есть произвольность, случайность, лотерея, а при лотерее какое же искусство?

Попробуйте, не пережив — ну хотя бы кораблекрушения, — рассказывать о нем. У вас все будет либо шаблон, либо сюрприз, произвольность, «вдруг». Г. Юшкевич так и мечется между этими двумя возможностями, и вывод из этого один: кораблекрушения, о котором он говорит, никогда не было. Другое, повторяю, было бы дело, если бы г. Юшкевич описал свою собственную зубную боль.

А для того, чтобы сюрприз и шаблон были для нас хоть сколько-нибудь убедительны, г. Юшкевич прибегает к приему всех, кораблекрушения не испытавших, но пытающихся его изобразить. Он зовет на помощь преувеличение. «Преувеличение есть в искусстве путь наименьшей трудности».

Бедная женщина — «наша сестра» — не заплатила за квартиру.

Мысль об этом бьет ее, «как палкой по голове», вызывает в ней «судороги», «исступление», «столбняк» и желание «перерезать всех детей до единого».

Так говорит г. Юшкевич в рассказе «Портной», и у нас, конечно, нет никаких причин ему не верить.

А один народник в повести г. Юшкевича, когда познакомился с марксистом, так рассказал об этом знакомстве в своем дневнике:

«Я сидел против него, весь замирая от разраставшегося во мне ужаса. И когда он (марксист) случайно бросил взгляд в мою сторону, меня мороз подрал по коже».

Потом народник заговорил, брызгая слюной, а марксист отодвинулся. Народник признался: «О, как это ущемило мое сердце!» Потом он пришел домой и «избил себе кулаками голову от ужаса» («Записки студента Павлова»).

Об этом мы также знаем от г. Юшкевича, и, опять-таки, зачем нам сомневаться в его словах?

И все же почему мы сомневаемся?

Что народники могли избивать себе голову кулаками, мы верим. Что от одного марксистского взора их драл по коже мороз, мы тоже верим. Что мысль о квартирном хозяине — это палка, бьющая по голове, мы наипаче верим. Не верим же мы в это только тогда, когда об этом говорит г. Юшкевич.

Именно потому, что он говорит. Он говорит: «удары палкой по голове». А я жду, когда же он этой самой палкой ударит меня по голове. Он говорит: «ужас, ужас, ужас!» А я жду, когда же он ужаснет меня. Он говорит: «это твои сестры». А я хочу, чтоб он породнил меня.

Вот единственное условие, на котором мы можем поверить художнику. Как он может его выполнить, я не знаю, но думаю, что даже с теми примитивными художественными средствами, которыми располагает г. Юшкевич, ему бы удалось это, если бы ему был дан источник всякого таланта и всякого искусства — искренность. Иначе художник — Хлестаков, сколько бы тысяч курьеров ни привлекал он себе в помощь.

Как бы художник ни подхлестывал бескровный свой пафос, как бы ни подогревал свою тепловатую лирику, — электропояс заменит ли истинную страсть? Слова, за которыми не скрываются вещи, навеки останутся импотентными — и сыпь без конца «столбняками», «исступлениями», «судорогами», «ударами палкой по голове», они вызовут только скуку, — не слова, а недотыкомки какие-то!

Кое-что из написанного мною выше мне уже приходилось писать и прежде, и если я повторяю здесь свои прежние мысли и прежние слова, то потому, что мне кажется, будто я пришел к каким-то новым и нечаянным выводам.

Мне вдруг подумалось: ведь не лжет же г. Юшкевич и не притворяется, когда высказывает свою любовь и свою ненависть. Зачем бы ему притворяться? Человек всю жизнь, и все дарование, и всю свою душу вкладывал в одно любимое дело: имею ли я право подозревать его? Конечно нет, ни одной минуты.