Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

В некотором смысле это наименее «вымышленный» персонаж во всей книге. Его имя представляет собой древнеанглийское «героическое» слово, которое означает «человек», хотя в древности могло также означать «медведь». Таким образом, вполне естественно, что Беорн — это медведь–оборотень. Каждую ночь он меняет облик, или, по выражению Гэндальфа, «шкуру». Ближайшая ему аналогия — герой древнескандинавской саги Bǫthvarr Bjarki («медвежонок»), а также сам Беовульф, чье имя часто переводят как «пчелиный волк» (146), то есть опять–таки медведь: тот, кто с медвежьей силой и неуклюжестью ломает мечи, отрывает руки, крушит ребра. И действительно, Беорн держит пчел, груб в обращении, после темноты доверять ему нельзя, а «в гневе он ужасен» — причем уверение Гэндальфа, что, дескать, «в хорошем настроении он вполне добродушен», звучит ничуть не утешительнее этих характеристик. Гномы и Бильбо видят обе эти стороны, но осознают их как единое целое. На второе утро они застают Беорна в прекрасном настроении — он рассказывает «забавные истории» и извиняется перед гномами за то, что усомнился в их словах, которым он нашел подтверждение, взяв в свидетельство двух пленников:

А как же варг и гоблин? Что ты с ними сделал? — неожиданно спросил Бильбо.

— Иди посмотри! — Беорн указал взглядом на дверь.

Все вышли во двор и, обогнув дом, увидели за воротами посаженную на кол голову гоблина, а чуть подальше — шкуру варга, прибитую к стволу дуба. Да, с врагами Беорн был беспощаден! Но гномам он теперь был другом…»

«Может, телом они и слабы, зато сердцем мужественны», — сказал однажды Толкин о читателях волшебных сказок. В общем контексте свирепость Беорна даже привлекательна: она хорошо сочетается и с его грубостью, и с его веселостью, поскольку эти черты характера — только проекции той глубинной уверенности в себе, которая, как хорошо знал Толкин, составляла необходимую подкладку «теории мужества». «Во что ты веруешь?» — традиционно спрашивали странников короли в исландских сагах, и неизменно получали один и тот же ответ: Еk trúi á sjálfan mik — «В самого себя». Герой по имени Киллер–Глумр, дровосек подобно Беорну, расширяет традиционный ответ: он–де верит только в себя, свой топор, кошелек и амбар. Оба персонажа производят впечатление людей, которые прошли через «экзистенциальный кризис» и преспокойно вышли из него, а кризис остался позади в самом плачевном состоянии.

Одинокая борьба со страхом; яростное отрицание страха. Эти две модели поведения — одна современная, другая архаическая — кружат друг возле друга почти на всем протяжении «Хоббита». Неверным было бы сказать, что их конфликт в итоге благополучно разрешается, но, по крайней мере, ближе к концу книги количество анахронизмов достигает максимума, а стили вступают в прямое столкновение — сперва в сцене смерти Смауга, затем в рассказе о Битве Пяти Воинств.

Чтобы расставить все по местам, выскажем догадку, что убить Смауга было главной задачей всей книги, а не одних только гномов. У Толкина было несколько образцов, которыми он мог в этом деле руководствоваться: так, Беовульф убил «своего» дракона в честном поединке, но и сам при этом погиб; Сигурдр из «Эдды» убил Фафнира с помощью нехитрой стратагемы, использовав известное уязвимое место драконов — мягкое брюхо; Витарр должен будет убить дракона Мидгардсомра, или Ящера Средьземелья, когда разразится Рагнарек, то есть конец света, и сделает это так — наступит дракону на нижнюю челюсть, руками возьмется за верхнюю и разорвет чудовище надвое. Последний способ не подходит ни людям, ни хоббитам, способ, избранный Беовульфом, чересчур мрачен, а способ Сигурдра — слишком незамысловат и потому не очень интересен. Поначалу Толкин, впрочем, обдумывал нечто именно в этом роде, но если гномы знают много искусных приемов борьбы с драконами, то и Смауг, надо полагать, в таких делах был не новичок. В конце концов Толкину все–таки пришлось разыграть вариант с «мягким брюхом», но при этом в сцену убийства дракона он добавляет нечто столь же анахроничное по отношению к «героизму» старого закала, как и решение, которое Бильбо принимал в темноте подземелий. Этот новый элемент — «дисциплина».

Как и слово glamour, «дисциплина» ( discipline) — слово, претерпевшее на своем веку множество изменений. В своем первом английском варианте, в Ancrene Wisse, оно означало «бичевание», — отшельницам рекомендовалось укрощать плоть mid herde disciplines. Позже это слово стало означать «обучение» или «натаскивание», особенно в смысле военной муштры, выучки. В XVIII столетии оно относится к комплексу действий, который должен был приводить в состояние боевой готовности оружие британской пехоты — мушкеты «браун бесс». Требовалось наладить оружие, зарядить его, прицелиться, взвести курок и, наконец, выстрелить. При точном и безупречном выполнении этот ритуал делал британские «красные мундиры» неуязвимыми для лобовой атаки (как при Куллодэне [171]), однако в случае неточности или сбоя оставлял англичан, согласно цитате из ОСА, «жертвой презрения и легкой добычей врагов» (как при Фалькирке годом раньше [172]).

В дни Толкина слово «дисциплинированность» стало означать самое ценимое из британских «имперских» качеств характера. «Британская дисциплинированность» выражается в особом хладнокровии и готовности, если необходимо, принять заслуженную кару. ОСА находит это качество трудным для определения. Классический случай яркого проявления этого свойства — поведение пяти сотен моряков во время крушения военного корабля «Биркенхед» в 1852 году, когда пять сотен моряков оказались на тонущем корабле посреди полного акул моря, при том что шлюпок было мало и все утлые. Матросы выстроились на палубе, соблюдая, согласно «Годовому журналу» за 1852 год, «абсолютную дисциплину». Им было разрешено прыгать за борт и плыть к тем нескольким лодкам, которые были спущены на воду. Но капитан корабля обратился к матросам с просьбой не делать этого, так как лодки, в которых уже сидели женщины, неминуемо перевернулись бы и утонули. «До лодок попытались добраться лишь некоторые, не более трех человек, — говорится в отчете. — Героически соблюдая дисциплину, все солдаты были, с погружением корабля, поглощены волнами» [173]. Это событие стало неотъемлемой частью мистического ореола Британии — как и свойство характера, о котором идет речь. В 1916 году лорд Китченер обратился к армии, в которой служил тогда Толкин, с призывом «выказать дисциплинированность и точность под огнем врага», в чем слышна явная установка на пассивную модель поведения. В ранней северной литературе нет ничего похожего. В «Саге об Эрике Рыжем» рассказывается история, напоминающая только что рассказанную: один из героев уступает другому свое место в спасательной шлюпке. Но делает он это по–своему, с характерной бравадой и грубостью [174].