Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

Из кармана потертого жилета, который хоббит носил поверх кольчуги, он извлек помятое, сложенное в несколько раз письмо Торина — то самое, что гномы оставили на каминной полке под часами еще в мае месяце!

— Одна четырнадцатая часть прибыли, подчеркиваю, господа, — продолжал хоббит. — Но лично я готов самым внимательным образом рассмотреть все ваши требования, более того — согласен вычесть из общего дохода сумму, которая по справедливости причитается вам, и лишь после этого отсчитать свою долю».

И сама эта речь, и тот, кто ее произносит, так разительно контрастируют с окружением, что дальше идти уже некуда. Поведение и облик Бильбо в высшей степени анахроничны — он носит куртку, ссылается на письменный договор, тщательно разграничивает доход и прибыль и предлагает компромисс: по мнению хоббита, притязания Барда следует называть требованием оплатить «непредвиденные расходы» (отсюда уже недалеко до современной терминологии, употребляемой при налоговых расчетах!). Бард и Торин говорят на языке архаики («Приветствую тебя!», «недруги», «сокровище», «родичи», «погибель»), а Бильбо использует современный жаргон. Об этом сигнализируют слова «выгода» (profit , до 1604 года в английском языке этого слова не было, а после 1604–го оно было зарегистрировано, поначалу только в Абердине), «дедуцировать» ( deduct , зафиксировано впервые в 1524 году, когда оно означало еще то же самое, что и слово subtract — «вычитать»; коммерческий смысл оно приобрело лишь много позже), «общий доход» (total, в данном конкретном смысле до 1557 года не использовалось), «интерес, притязание, требование» (claim), «дело» (affair)… Все это не английские слова, а заимствования из латыни или французского; эти заимствования полностью прижились в английском только после Нормандского завоевания. Будет справедливым сказать, что ни один персонаж эпоса или саги не мог бы даже помыслить о том, чтобы заговорить языком Бильбо. Но в чем же сила этого последнего острого противопоставления Барда и Бильбо, «героя» и «бизнесмена»?

Это противостояние продолжает комедийную линию, которая так сильно выражена в «Хоббите». Кроме того, оно приводит к чему–то — если использовать собственный толкиновский термин — вроде «эвкатастрофы» [176], которая происходит, когда г–н Бэггинс (а вместе с ним и симпатизирующий ему читатель) обнаруживает, что эльфийский король и даже сам Гэндальф смотрят на него (а вместе с ним и на нас, с нашим современным кодексом скромности и компромисса) с благодарным изумлением. Таким образом, комедийной линией дело не исчерпывается, хотя Бильбо ни на миг и ни на йоту не становится менее забавным. Никто не должен думать, что в «Хоббите» совершается прямой переход от сатиры на современный мир к сатире на мир древний. Возможно, самое сильное в главе 16 и окружающих ее сценах — это вдохновенный призыв к терпимости, брошенный через бездонную пропасть между временами, разными отношениями к жизни и этическими стилями. По одну сторону — Бильбо Бэггинс с его добродетелью «нравственного мужества» ( moral courage); согласно словарю, это — готовность «претерпеть обструкцию, неодобрение или общее презрение, но не отойти от того, что данное лицо считает для себя верным» (впервые зафиксировано в 1822 году); противоположный этому достоинству недостаток — «недоверие к себе» (1789, self–distrust). По другую сторону — Беорн, Торин, Дайн, чьи достоинства можно описать только с помощью такого неанглийского существительного, как древнескандинавское drengskaþr, означающего «великодушие», «осознание себя воином», а следовательно, и «осознание своего воинского достоинства». Именно это качество выказывает Дайн, подтверждая решение Торина о передаче Барду четырнадцатой части сокровища (сам Торин к этому времени уже мертв). Недостаток же этих персонажей — что–то, что можно назвать себялюбивым материализмом Ни одна из сторон не лучше другой и не имеет права критиковать другую. Контраст — в стилях, а не в противопоставлении добра и зла. Соответственно, по всему «Хоббиту» разбросаны сцены, в которых одна сторона выставляет напоказ смехотворность претензий, предъявляемых другой стороной. Например, Бильбо фыркает, слушая возвышенные речи Торина, Глоин резко обрывает Бильбо, который пытается снискать уважение гномов, ссылаясь на своего предка Волынщика Тукка («Волынщик давным–давно умер, а я говорю о тебе!»), — а к концу эти два языковых стиля становятся неуязвимыми для взаимной иронии:

« — До свидания! — вымолвил наконец Балин. — Удачи тебе во всем! Если надумаешь навестить нас, когда наши чертоги вновь засияют прежней красотой, мы устроим в твою честь поистине королевский пир!

— Если вам когда–нибудь доведется проходить мимо моего дома, — сказал в ответ Бильбо, — заходите без стеснения! Чай — в четыре, но я рад видеть вас в любое время!»

Бильбо и Балин изъясняются в совершенно различных стилях. Тем не менее очевидно, что смысл их слов один и тот же. От веры в «реальность языка» и «реальность истории» Толкин, по–видимому, начинал постепенно переходить к новой вере — «вере в реальность человеческой природы».

Морок — понятие сложное и таит в себе опасность. Пожалуй, единственное, что удалось с полной определенностью доказать антропологии XX века, — это что люди отличаются друг от друга, и даже, казалось бы, исключительно естественные или инстинктивные человеческие проявления бывают обычно так безнадежно запутаны в сетях местных обычаев, что выделить какие–то «общечеловеческие универсалии» практически невозможно. Ничто не говорит о том, чтобы Толкин уделял внимание современной антропологии, но ему это вряд ли и требовалось. Древние тексты предоставляли ему сколько угодно примеров того, как вещи, немыслимые в древнюю эпоху, в наши дни начинают подчас казаться вполне естественными, и наоборот. Поведение людей тоже меняется — это очевидно всем. Но разве не прячется под хитросплетениями разновременных обычаев хоть что–нибудь постоянное, неизменное? Что–то такое, что связывало бы современного англичанина с его англосаксонскими предками, — ведь, согласно свидетельству филологии, даже целое тысячелетие непрестанных языковых изменений не смогло уничтожить глубинной преемственности между языком «Беовульфа» и языком сегодняшней Англии?

По–видимому, Толкин размышлял над этим вопросом в течение многих лет. В 1923 году он опубликовал в журнале «Грифон» (орган Йоркширского колледжа в Лидсе) стихотворение под названием Iumonna Gold Galdre Bewunden — первую версию того текста, который в 1970 году стал называться «Сокровище». Но первое название лучше. Оно переводится как «золото древних людей, окутанное волшебством». Собственно говоря, это не что иное, как 3052–я строка «Беовульфа» (150). В «Беовульфе» эта строка связана с примечательным читательским затруднением: как истолковать мотивы, которые подвигли главного героя вступить в бой с «его» драконом? На первый взгляд, Беовульф, отправляясь на схватку, руководствуется самыми благими побуждениями — он хочет спасти свой народ от страшного ящера. С другой стороны, Беовульф выказывает повышенный интерес и к драконьему сокровищу, а дракон всего лишь отстаивает свои богатства: на разрушительный облет окрестностей его спровоцировал беглый слуга («грабитель»), который случайно оказался в пещере, когда дракона не было на месте, и унес из пещеры драгоценную чашу. В поэме есть несколько строк (о которых много и горячо спорят), где поэт, по–видимому, сообщает, что на драконьем золоте будто бы лежало проклятие, смысл которого состоял в том, что всякий, кто посягнет на сокровищницу, «будет повинен греху, опутан диавольскими страхованиями, связан адскими узами и мучим жестоко. Однако не бывало еще того допрежь, чтобы Беовульф с жадностью посмотрел на чужое золото, отмеченное проклятием» [177].