Николай Мельников - Классик без ретуши

Жалость — пароль, утверждает Шейд в философском споре с Кинботом; для поэта-агностика существуют только два греха: убийство и намеренное причинение страданий. В этом романе, полном жизнерадостности и фонтанирующего юмора, есть крик подлинной боли. Сострадание Набокова ни в коем случае не распространяется на Градуса, этого серого, деградировавшего субъекта, тени Шейда. Убийца — этот современный, весьма распространенный тип, быстро перемещающийся в пространстве и взращенный на легковесном газетном чтиве, — описан писателем с нескрываемой ненавистью. Он — сама Смерть, вышедшая на охоту. Противоестественная, преждевременная Смерть — враг всех тех нежных и эфемерных созданий, которые пользуются особой любовью Набокова. Кинботу принадлежит антидарвиновский афоризм: «Убийца всегда стоит ниже своей жертвы».

За исключением спора между поэтом и его соседом, а также того места, где Кинбот дает теологическое оправдание самоубийству, роман полностью свободен от религиозного подтекста — большое достижение для произведения, в основе которого традиционные ассоциации. Как удалось избежать упоминания о Кресте Господнем, Святой Троице, муках ада, воскресении и т. д.? Среди множества отсылок только две относятся к христианской мифологии: одна косвенно связана со св. Петром как привратником у входа в Рай, а другая — шутливая — с чернокожим королем-волхвом. Роман подчеркнуто выделяется из прочих творений в этом жанре. Отношение автора к тайне мироздания больше похоже на то, что присуще ботанику старой школы, чем на мистическое отношение современного физика. Что касается практической морали, то автор, как и Кант, пытается примирить идеалы Просвещения и универсальные законы человеческого поведения, которые преподносятся как аксиомы. В пантеизме Набокова есть отблеск идей Платона {141} : «фосфорическое мерцание», упоминаемое Кинботом, заставляет вспомнить о «пещерном» мифе. Кинбот возвращается к этому определению, когда говорит в конце романа о том, что в поэме Шейда, несмотря на все ее недостатки, есть «отзвуки и отблески огня — фосфоресцирующие приметы» подлинного очарования Земблы. Это свидетельство безумца является также авторской апологией своего творения по отношению к огнедышащему Вулкану чистого воображения — платоновскому эмпирею, сфере чистого света или огня. Однако платоновский эмпирей есть нечто вроде небесного склада или хранилища моделей, с которых копируются разные виды земной жизни. По мнению Набокова (смотри двустишие Шейда: «Жизнь человека — комментарий к темной / Поэме без конца. Использовать. Запомни»), небесная Поэма сама еще не дописана.

Я перелистала всего Шекспира, но не нашла ни у него, ни в каком другом месте словосочетания «Бледный огонь». В комментариях говорится о том, что поэт сжег отвергнутые им наброски в «бледном огне печи». Любопытный угол зрения на проблему открывает слово «ingle», которое употребляет Кинбот, говоря о мальчике, находящемся на содержании у педераста; это слово также означает «огонь в камине», идущее от гэльского «огонь». Один из товаров, которые производит Хелена Рубинштейн {142} , носит название «Бледный огонь». Мне также пришли на ум бледный огонь опала и поэзия Вордсворта, одного из святых покровителей университета, гротескно названного «Вордсмитским»: «Жизнь, подобно куполу из цветного стекла, окрашена бледным сиянием вечности». Чем же является окружающий мир? Призматическим отражением вечности или все как раз наоборот? Думается, это неважно, как несущественно, что было раньше: курица или яйцо? Отношения человека с космосом похожи на обмен световыми сигналами, у этих отношений нет ни начала, ни конца, между ними только расстояние — разлука — и возбужденные огни светофора.

Но в любом случае этот набоковский роман-кентавр — наполовину стихи, наполовину проза, этот тритон глубоких вод, — произведение редкостной красоты, симметрии, оригинальности и нравственной истины. Как ни старается автор представить его безделушкой, ему не удается скрыть тот факт, что этот роман — одно из величайших художественных творений нашего столетия, доказывающий, что роман вовсе не умер, а только притворился мертвым.

Mary McCarthy. A Bolt from the Blue // New Republic. 1962. Vol. 146. June 4. P. 21–27

(Перевод В.И. Бернацкой).

В этом году я не брал в руки другого романа, который было бы так же невозможно читать (исключение составляет разве что «Янгблад Хоук» Германа Вука {144} ). Их непригодность для чтения порождена прямо противоположными причинами: «у одного ума недостает — зато у другого больше, чем надо». Это английское выражение — не только обывательское, но и ложное: нельзя быть слишком умным, как нельзя быть слишком богатым или добродетельным. В нем отражен один из национальных предрассудков англичан — недоверие к уму, существовавшее, по крайней мере, до недавнего времени, когда разум стал повсеместно цениться, даже в Лондоне. А так стоит вспомнить, как дружно англичане верили Стэнли Болдуину {145} и Невиллу Чемберлену {146} (до 1940 года) и не доверяли Уинстону Черчиллю и никогда не принимали всерьез Макса Бирбома {147} , одного из самых умных и оригинальных людей своего времени. И все же иногда можно с полным основанием посетовать на «ум», а именно в том случае, когда он становится «заумью» и отрывается от содержания и когда мастер-виртуоз достигает в своем ремесле такого совершенства, что получает огромное удовольствие от одной лишь демонстрации мастерства и подчас злоупотребляет им, применяя в значительно большей степени, чем того требует поставленная художественная цель.

Набоков — блестящий стилист, что особенно замечательно, ибо английский язык не является ему родным. Его часто сравнивают с Конрадом, однако сравнение не льстит ни одному из писателей: Набоков заставляет звучать значительно больше струн, а у Конрада хоть их и меньше, но эти струны — важнейшие из всех. Набоков — писатель «второго ряда», что вовсе не является оскорблением: так, Геррик {148} — второй по отношению к Донну, Остен — к Диккенсу, Гоголь — к Толстому, Фрост — к Йейтсу или Элиоту. Критерием здесь является масштабность изображения, а не качество, и потому писатель, успешно разрабатывающий крупные темы, более велик, чем тот, чьи амбиции не столь высоки (иначе не было бы никакого смысла в делении писателей на «первый» и «второй» ряды). Однако талантливый писатель «второго» ряда подчас больше ценится, чем иные представители «первого», вроде Уэллса, Голсуорси, Беннета или — опустимся на порядок ниже — миссис Хэмфри Уорд {149} ; нет смысла продолжать список за счет более отдаленных от нас по времени эпох. Свойственное людям романтическое предпочтение всего того, что отличается большим размахом, устремленностью в бесконечность, нелепая потребность заиметь еще одного «гения» заставляет нас переоценивать значение величины усилий…