Николай Мельников - Классик без ретуши

В результате мы имеем дело с литературой, которая не столько восхищает, сколько озадачивает, точно сверхусложненное мастерство жонглера. И все это при отсутствии истинной напряженности в повествовании. Вместо этого внимание читателя непременно отвлекается всяческими divertisements [214]— различными уходами от темы, увертками, «словесным трюкачеством» (выражение Набокова) — и бесконечной цепью маленьких задачек в виде шифра, неясных перекрещиваний, двойных значений и т. д. Книга превращается в некий интеллектуальный тест или же в привилегированный вариант игры в прятки. Возможно, набирая при этом высокие очки, можно испытать определенное чувство элитарного удовлетворения, только, на мой взгляд, назвать это хорошей литературой нельзя.

Вторую мою оговорку сформулировать потрудней. Меня смутил сам тон повествования, несоответствие между голосом автора и существом того, что он вспоминает. Возможно, именно холодный блеск этого романа возбудил во мне подозрение, что Набоков рисуется перед аудиторией, которую презирает, и наращивает количество трюков, хорошо зная, — и давая нам это понять, — что они доступны лишь горстке его читателей. Гораздо серьезней несколько рассеянная, но все же явная распущенность. Ибо «Ада» просто перенасыщена всякими шлюхами и похабством, не говоря уже об инцесте.

Допустим, такая увлеченность сама по себе не слишком предосудительна. Но остается гадкое ощущение от неприятного смакования автором подобных тем. Не случайно Набоков неоднократно употребляет глаголы «осквернять» и «пачкать» в качестве, так сказать, перевернутых эвфемизмов при описании сексуального акта. Мало этого, такое своеобразное похотливое доктринерство — по сути, комбинация снисходительной скороговорки гида-профессионала с суетливой образованностью ученого-эротолога, читающего лекцию не слишком успевающим студентам, — не сводится к проходным, эпизодичным, чисто барочным сексуальным вкраплениям. Оно наполняет весь роман.

Одна особенно отталкивающая сцена, где злополучная Люсетт вовлекается Ваном и Адой в тройственное сексуальное действо, описана следующим образом: «То, что сложилось теперь, не вполне можно бы назвать ситуацией в духе Казановы… скорее полотном более раннего живописца, представителя венецианской (sensu largo [215] ) школы, представленной (в „Запретных живописцах“) достаточно умело, чтоб выдержать пытливый бордельный, vue d'oiseau [216]взгляд». Дальнейшее излагается с маниакальным пристрастием к подробностям и радостному созерцанию всякой мерзости.

Это упорное метание между «литературой» и «жизнью» — ироничные заметки на полях, ремарочные препирательства шепотком между мемуаристами («Ох, Ван!», «Прости, кисонька, но оставим как есть») и псевдоредакторские вставки — частично, может быть, являются способом Набокова управлять своей и читательской сверхосведомленностью в смысле всего процесса, тогда как сырьевые ресурсы памяти и опыта находят художественное воплощение. Ars est celare artem [217], однако когда Набоков заставляет своего девяностолетнего повествователя сдабривать рассказ замечаниями, типа: «…это происходило, в историческом аспекте, на заре развития романа, пока находившегося в руках у приходских дамочек и французских академиков…», или: «Потом Ван с Адой встретились в коридоре и вполне могли бы обменяться поцелуем на ранней стадии развития этого романа в истории литературы», таким образом намеренно привлекая внимание к композиционной инженерии, это, скорей всего, напоминает технику литературного дзюдо.

Получается, что замысел автора направлен на то, чтобы сбить читателя с толку, чтобы само повествование входило в него неосмысленно, обманным путем проникнув через сверхпросвещенного цензора при входе (основательно, как автор, начитанного) и поражая его, еще не успевшего мобилизовать всю критику на защиту или же убраться с дороги, ниже пояса накатом жалости вперемешку со страхом. Все же вероятней всего, думается, Набоков выступает в двоякой роли: воздействуя на читателя высвечиванием подробностей помещичьего быта, завидных прелестей эксцентрики дворянства и дерзкого, но романтичного секса, он одновременно вскармливает чувство династической ностальгии по всем прелестям утраченного, проигрывая эротические сцены до самой frission [218].

Собственно, довольно трудно не заподозрить, что вся эта книга представляет собой некий экзерсис на тему исполнения сокровенного желания. Набоков с любовью воспроизводит «необыкновенную эпоху», широко вводя все свои любимые увлечения — сравнительную лингвистику, балаганную эротику, всевозможные отрасли естествознания, — разумея при этом, что мы не станем артачиться при чтении довольно утомительного созерцания птиц, довольно невразумительных изгибов паранойи и каламбуристики. В благодарность за нашу снисходительность Набоков увлекает нас в изысканнейшим образом спланированное им путешествие по le beau milieu [219]из придуманных когда-либо (точнее, со времен Пруста, с которым Набоков явно призывает себя сравнить), льстя нам издевательским намеком, будто и мы разделяем его полиглотскую образованность, и приглашая нас — замарашек-сироток демократических 60-х, носы уткнувших в витрины, — в настоящую оргию социосексуального вуайеризма.

Однако после всего этого остаешься в недоумении. Зачем все это Набокову? Меня поразила в «Аде» явная диспропорция между намерениями и средствами их осуществления. Зачем такому талантливому писателю, как Набоков, тратить свою неуемную фантазию на какую-то пошлую сказочку, которая, лишенная своих пышных литературных метафор, едва ли лучше какого-нибудь скандинавского фильма? Зачем понадобилось столько писать, чтоб изобразить всего лишь воображаемый мирок, им самим же названный «Демонией», мир, явно неживой, населенный не людьми, скорее экзотическими тепличными особями, чья яркость не более чем яркость ядоносных насекомых?

Возможно, Ван Вин олицетворяет собой отчаяние, присущее самому Набокову: Ван, неспособный «прожить и двух суток без женских ласк»; Ван, чей вожделенный пыл составляет чуть ли не всю центробежную силу романа, но неспособный к детопроизводству. Может быть, «Ада» — это муки ада для Набокова. Не знаю. Но книга производит неприятное впечатление.

Kingsley Shorter. Harrowing of Hell // New Leader. Vol. 52. № 11 (June 9). P. 20–22

(перевод Оксаны Кириченко)

Если книга никак не приемлется читателем, это происходит потому, что автор не сумел воплотить свои замыслы или потому, что его замыслы неприемлемы. Поскольку в целом Владимир Набоков является самым образованным писателем в англоязычном мире (от которого он унаследовал в собственное пользование мыс на берегу Женевского озера), начальные части его гигантского романа «Ада» нельзя не воспринять исключительно как намерение оттолкнуть читателя. Никогда еще его проза — даже в надменности собственных предисловий к своим произведениям, воскрешенным с русского оригинала, даже в безумнейших воспарениях Гумберта Гумберта, — не стращала испуганного читателя таким потоком ощетинившейся эрудиции, каламбуров с душком, грубо внедряющихся вставок и плотоядных намеков. Например: