Николай Мельников - Классик без ретуши

John Updike. Van Loves Ada, Ada Loves Van // New Yorker. 1969. August 2. P. 67

(перевод Оксаны Кириченко).

Владимир Набоков среди ныне живущих писателей, пожалуй, является наиболее изысканным мастером формы, и потому не только в отдельных его произведениях, но также и в ряде его книг мы с удовольствием отмечаем наличие некоего формального единства. В своем послесловии 1956 года к роману «Лолита» Набоков предуведомлял, что для глубокого понимания его творчества необходимо учитывать его русское наследие; и вот переводы и переиздания на английском семи из девяти его русских романов, по сути, продемонстрировали, что «Лолита», книга сама по себе далеко не блистательная, явилась всего лишь наиболее ярким и притягательным явлением в серии книг, которые на протяжении трех десятилетий изобилуют парадоксальным переплетением воображаемого и реального, показывая художника и его мир в тяжеловесно-иносказательной, запутанной и пародийной беллетристической форме. Те же устремления возымели затем даже более необычное и замысловатое по форме воплощение в «Бледном огне», в то время как в «Лолите» новый смысловой акцент в поисках райского прошлого (золотого «княжества у моря» Гумберта Гумберта) возник в косвенном преломлении через тоску Кинбота по утраченному королевству. Ныне в семьдесят лет, в возрасте, когда большинство известных романистов сходят на нет, Набоков создал значительное произведение, где в сугубо формальном смысле сконцентрировано многое из его поисков, выявившихся за сорокалетие активного творчества. «Ада» является наиболее полным воплощением программы в отношении к роману, провозглашенной Набоковым в 1941 году в его первом произведении на английском языке — «Истинной жизни Себастьяна Найта»; как и Себастьян Найт, автор «Ады» вдохновенно использует пародию как некую подкидную доску для прыжка «в высшие сферы серьезных чувств», благодаря чему ему удается воплотить с новой глубиной и широтой связь между искусством, реальностью и эфемерным, вечно ускользающим присутствием прошедшего времени.

Поскольку пародия составляет сущность набоковского метода и поскольку объектом пародии у него выступает чаще всего содержание, ситуация и мотив, нежели стиль и манера повествования, пересказ содержания любого из его романов неизбежно заведет нас в тупик. (Сбить с толку неподготовленного читателя как раз входит в намерение Набокова: так, четыре заключительных абзаца «Ады» представляют собой расхожую рекламную аннотацию книги, проза романа завершается концовкой, которую сам повествователь насмешливо-иронически именует «поэзией ее рекламной оболочки».) «Ада», которая, несомненно, является одним из наиболее светлых романов в нашем столетии, представляется, если судить по начальным наброскам общего замысла, мрачной драмой роковой инцестной страсти. Ван Вин, девяностолетний рассказчик собственных воспоминаний, в четырнадцать лет страстно увлекся двенадцатилетней Адой, якобы своей кузиной, — как выяснится впоследствии, родной сестрой. Обоих неукротимо влечет друг к другу внутренняя общность, однако разделяет общественное табу, а также весь ход дальнейших событий. В течение двадцати лет, с поры раннего созревания до полной зрелости, любовники четырьмя мимолетными периодами упиваются своей недозволенной страстью, но с каждым разом разлука все дольше, и вот Ван ищет замену своей Аде в тысячах шлюх и любовниц, а оба с годами все более черствеют, теряют свой пыл, так что, когда наконец к середине жизни сходятся, страсть хоть еще и не иссякла, но уже, конечно, приглушена. Более того, при всех их схождениях и разлуках на заднем плане, как бы третьим, меньшим по величине углом абсолютно инцестного треугольника, выступает трагическая фигура Люсетт, каждому из них наполовину сестры, неукротимо, самозабвенно влюбленной в Вана, любящей Аду — периодически — в чисто физическом смысле этого слова и под конец, будучи отвергнутой Ваном, кончающей с собой.

Вышеизложенное может вполне произвести впечатление бульварного чтива, в особенности если добавить к этому, что роман, как ни одна из предыдущих книг Набокова, в высшей степени подробен в описании сексуальных сцен. Истинное звучание романа, разумеется, крайне далеко оттого, что излагается в пересказе сюжета. На стилистическом уровне этот очевидный парадокс легко объясним: причудливо сотканный, изысканно метафорический набоковский стиль, с его живописными эффектами и игрой увеличительных стекол, волшебно преображает объекты описания, пусть даже чисто пикантно-физического свойства, в objects d'art [222]. Скажем, когда повествователь в некой видимой обстановке описывает всех троих связанных кровным родством персонажей в одной постели (безусловно, пародия на сцепку ménage à trois [223], ставшую ключевым эпизодом порнографической литературы), он предлагает нам взглянуть на происходящее как бы в отражении потолочного зеркала в воображаемом борделе, после чего облачает необузданность эротики в форму контрастного слияния красок и жестов. Физическая деталь не замалчивается — «деталь — это все». Ранее Ван Вин утверждает реальность всякого опыта и памяти — однако, если вспомнить стратегически узловой момент, зримый сексуальный пушок рыжей Люсетт и черноволосой Ады обретает здесь образ и сменившей оперенье жар-птицы и восхитительного иссиня-черного ворона, контрастных райских птиц из воспетой поэтом Страны Чудес.

Стоит переключиться со стилевых эффектов на более пространные повествовательные фрагменты романа, и без учета вездесущей литературной аллюзии уже трудно представить себе всю сложность инцеста. Чтобы начать разговор об аллюзии, необходимо сперва кое-что сказать о времени и месте действия. Основное действие «Ады» начинается в конце XIX — начале XX века в мире, поочередно именуемом Антитерра или Демония, географически совпадающем с нашим, однако со своей историей, вызывающе отличной от нашей, хотя и имеющей с ней параллели. Территория, которую мы зовем Россией, несколько столетий тому назад оказывается завоеванной татарами, Америку населяют русские, а также английские и французские колонисты, потому три родных языка Набокова, как и три литературных традиции, призваны развиваться рядом друг с другом как составляющие единой национальной культуры. С террийской точки зрения (кстати, Терра Прекрасная — это воображаемая небесная страна, символ веры главным образом для душевнобольных с Антитерры) периоды истории, как и культурные границы, перекрещиваются: на Демонии XIX века мирные сельские поместья в стиле Чехова и Джейн Остен уживаются с телефонами, аэропланами и небоскребами; героиня, шаржирующая Мопассана, становится современницей автора романа в духе «Лолиты», анаграмма имени которого выдает намек на X.Л. Борхеса. Подобный выбор вымышленного антимира предоставляет Набокову свободу пикантно-двусмысленным образом сочетать и менять местами культурные и исторические реалии, хотя, возможно, порой дарит соблазн потворствовать своей фантазии, так что вдруг начинает казаться, будто эти его игры с анаграммами, трехъязычными каламбурами, скрытыми намеками и сплавами аллюзий затеваются просто так, а не потому, что вызваны творческой необходимостью в более широком смысле. (Все же следует отметить, что многое из таких спонтанных игр, в особенности те, куда вовлечены известные литераторы, настолько восхитительны сами по себе, что отмахнуться от них не поднимется рука.) Лично мне очень нравится то, как подан Т.С. Элиот, представленный в несколько усеченном образе его же собственного персонажа, толстошеего Суини («церемонный Кифар Суин, банкир, сделавшийся в шестьдесят пять avant-garde литератором… ему удалось создать написанную свободным стихом поэму „Бесплодоземье“ — сатиру на англо-американские гастрономические пристрастия», который, в наипоэтичнейшей манере для автора антисемитских выпадов, появляется в компании со «стариной Элиотом», евреем — торговцем недвижимостью).