Сергей Курганов - Перспектива. Заметки об учебных произведениях молодых художников

Я задумался — что преодолевается в «криволинейной перспективе» Петрова-Водкина, например?

Понятно, что речь идёт о преодолении прямого угла в изображении. Но прямой угол — это не только ренессансное движение в бесконечность, в беспредельность, за горизонт. Это ещё и вертикальная составляющая. А ведь именно она, прежде всего, искривляется — дерево заваливается в море, полотенце, висящее вертикально, кажется продолжением скатерти стола.

Но что есть вертикальная составляющая в живописи?

Это — воплощение идеи причастности, идеи Храма и жизни в(о) круге Храма.

Исходная форма Храма — это камень, на котором производится священный ритуал, и вертикально восходящий дым. Эта вертикаль и делает человека причастным к Богам. Вертикаль, образованная дымом, окаменевая в архитектуре, образует колонну Храма.

Художник, искривляющий ренессансную перспективу, бросает вызов божественной вертикали, а не просто человеческому прямохождению.

Поэтому один из создателей криволинейной перспективы в поэзии — Игорь Губерман — тягается именно с Богом и чувствует, что за искривление вертикали отвечать-таки придётся именно перед Создателем:

Это потрясающее стихотворение тоже содержит своеобразную борьбу криволинейности и «прямости». Дух выпархивает упруго, всё это рисуется, ясное дело, в криволинейной перспективе (этот дух не много — не мало пытался искривить божественное пространство), и незыблемой вертикалью оказывается классический гранёный стакан, из которого и капля водки — «Я» Губермана. Стакан незыблемой вещью рвётся вверх — к стакану Бога — чокаться. Капля падает вниз. Опять взлёт и падение соединяются, теперь уже в последний раз.

У меня есть (слабая) эпиграмма на Губермана — ответ на это стихотворение.

Я думаю, что удержание божественной вертикали есть в известной степени. не «голос», нет, архитектурное действие современного человека, выстраивающего в собственном сознании культуру Средневековья, культуру жизни в(о) круге Храма.

То есть для меня новаторским было бы не только искривление вертикали, но и, наоборот, в мире деепричастности, где вертикаль усиленно искривляется, — удержание прямостояния и причастности.

Я думаю, что удерживать себя — в искусстве (поэзии, живописи, художественной фотографии, киноискусстве) в вертикальном положении, не искривляться, не падать, удерживать мир в целом в состоянии причастности, не искривлять перспективу — не меньший подвиг, чем отстаивать пафос наслаждения в падении.

В творчестве современных молодых художников мы имеем дело и с этой тенденцией. С тенденцией, вопреки социо-культурной ситуации, буквально призывающей, подобно Кормилице юной Джульетты, к падению, и — вопреки зову «нутра», предательски шепчущего это же, — тенденции держать спинку ровно, ни за что не падать, и мир на полотне не искривлять. И в этом пафос ученицы Харьковской школы им. Репина Насти Зориной.

…Картина Анастасии Зориной «Охота львов» выполнена в стиле Руссо. Интересно, что в ней нет кровожадности. Вроде бы и зебра убегает, и зверюги догоняют. Но посмотрите, как это празднично Получается. что всё в божественной природе гармонично и празднично, хотя есть и охота, и гибель.

Но это какая-то праздничная демонстрация законов природы.

Есть в фильме Михалкова «Юрга-территория любви» подобный эпизод. Хозяину нужно зарезать, кажется, барашка к торжественному случаю. И хозяин делает это так, что барашек как бы и не страдает, как-то всё празднично и гармонично там это у них всех получается — в смысле у него, у Бога и у неё, у Природы (в Монголии, у юрты, кажись, действие происходит). Михалков там, вслед за Шукшиным, простонародные нравы, близкие Богу и природе, городским противопоставляет. Дескать, даже гибель животного на празднике красива и нежестока. Праздничная охота. Гармоничная и неискривлённая жизнь природы.

Я недавно видел вот что. Обезумевшая от весеннего голода бродячая собака поймала и съела сороку. Пока она её ела, сорочьи родственники сели на берёзе над собакой и плакали, оплакивали свою родственницу. И не осуждали собаку. Ведь собаки сорок не едят, уж очень голодно было, тёплая красная кровь сорочья, счастливые глаза собаки — выживу, выживу, теперь выживу, грустный и понимающий плач сорок на берёзе. Как будто это природа в разных ролях — она сама отдала одну сороку собаке.

Картина «Моя сестричка» выполнена с элементами обратной перспективы. Дальняя от зрителя сторона коврика длиннее передней. Получается, что мы смотрим на собственное детство как бы с очень близкого расстояния и рисуем его так, как рисуют дети. Обратная перспектива всегда несёт в себе некий изобразительный элемент Средневековья.

Ни о каких безликих изображениях речи нет. Глаза, лица, взгляд изображаются с большой охотой и умело.

Мишка слева ужасно живой и вот-вот вылезет к нам, а девочка и кукла как бы обе — куклы. Лицо у девочки, хотя и прорисовано чётче, но всё же холоднее, чем личико куклы. Кукла лежит свободнее, находясь как бы в позе девочки, чем девочка — которая как бы застыла в позе куклы. Халатик у куклы — в тёплых тонах, а глаза и маечка девочки — в холодных. И таким образом девочка и кукла сближаются.

Удивительна игра тёплого и холодного голубого цвета. Глаза у девочки голубые и холодные, а глаза

у мишки — голубые и тёплые! Это как-то хитро сделано — добавлением белесого цвета (глаза девочки).

В «Змейке» искусствоведы справедливо видят воплощение трогательной гармонии Природы. И это сближает «Змейку» со львами и зеброй. Там изначально опасное (львы) и здесь (змея). А в итоге — гармония Природы, преодолевающая и хищность, и ядовитость.