Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Через несколько минут я уже находился на площади Ратуши, куда и направлялся.

Ратуша Ахена, как и его собор, образовалась путем слияния пяти или шести зданий. По обе стороны мрачного ее фасада времен Карла V, с удлиненными, узкими, тесно расположенными окнами, возвышаются две дозорные башни — одна низенькая, круглая, широкая и приземистая, другая высокая, стройная, квадратная. Вторая башня — прекрасное сооружение четырнадцатого века. Первая же — это знаменитая башня Грануса, которую не без труда можно разглядеть под увенчивающей ее странной и уродливой колокольней. Эта колокольня, повторенная в уменьшенных размерах и на другой башне, напоминает пирамиду из гигантских тюрбанов всех форм и размеров, нагроможденных друг на друга и все уменьшающихся под довольно острым углом. От подножия фасада поднимается широкая лестница, наподобие лестницы во дворе «Белой лошади» замка Фонтенебло. Напротив, в центре площади, мраморный фонтан эпохи Возрождения, слегка переделанный и подправленный восемнадцатым веком, вознес над широкой бронзовой чашей статую Карла Великого в полном вооружении и в короне. Справа и слева от этого фонтана — два других, поменьше; на них застыли два свирепых, устрашающих черных орла, вполоборота к строгому и спокойному императору.

А ведь, может быть, именно здесь, в этой романской башне, и родился Карл Великий.

Фонтан, фасад, сторожевые башни — все это царственно, печально и сурово. Карл Великий как бы незримо присутствует здесь во всем. Своим величием он словно примиряет противоречия в стиле этого здания. Башня Грануса напоминает о Риме, который был предшественником его империи; фасад и фонтаны напоминают о Карле V, самом великом из его потомков. Даже восточный облик сторожевой башни порождает смутные воспоминания о великолепном калифе Гарун-аль-Рашиде, который был его другом.

Смеркалось. Весь день я провел среди великих и суровых воспоминаний, и мне казалось, будто я покрыт пылью десяти веков; захотелось покинуть этот город, вздохнуть полной грудью, увидеть поля, деревья, птиц. Я вышел из Ахена и до поздней ночи бродил по прохладным зеленым аллеям вдоль старинных каменных стен. Ахен опоясан рядом башен. Их не коснулась рука Вобана. Только подземные ходы из подвалов ратуши и подземелий собора, тянущиеся вплоть до аббатства Борсетт и даже до Лимбурга, ныне засыпаны и уничтожены.

Наступала ночь, и я присел отдохнуть на склоне холма. Передо мной простирался весь Ахен, погруженный в долину, словно в очаровательный водоем. Постепенно вечерняя дымка обволакивала кружевные крыши старых улиц, стирая контуры сторожевых башен, сливающихся вдали с колокольнями города, — все это смутно напоминало мне азиатский и московитский профиль Кремля. Теперь над городом четко вырисовывались силуэты только двух зданий — городской ратуши и собора. И тогда все ощущения, все мысли, все видения, промелькнувшие передо мной в этот день, толпой нахлынули на меня. Сам город, этот прекрасный город-символ как бы преобразился в моем воображении и под моим взглядом. Первый из этих темных силуэтов, которые я еще различал (а я различал уже только их), казался мне колыбелью ребенка, другой — саваном умершего; минутами я погружался в состояние глубокого созерцания, и тогда мне чудилось, будто на бледном ночном небе между этой великой колыбелью и великой могилой медленно поднимается тень гиганта, которого мы называем Карл Великий.

Андернах

…Удовольствие, которое вы получаете, осматривая прекрасные или просто интересные достопримечательности города — музеи, церкви, ратуши, по правде сказать, изрядно испорчено докучливым обычаем просить «на чай».

Здесь, на берегах Рейна, как, впрочем, и везде, где часто бывают туристы, «на чай» — это нечто вроде назойливого комара, который постоянно кружится над вами, так и норовя улучить минуту, чтобы впиться вам… только не в тело, а в кошелек. Между тем кошелек для путешественника вещь драгоценная, в нем заключается для него все, ибо в наши дни путника уже не ждет святое гостеприимство, торжественно встречавшее его когда-то на пороге каждого дома своей кроткой и сердечной улыбкой.

Я расскажу вам сейчас, какой могущественной силой является это «на чай» благодаря изобретательности жителей здешних мест. Буду излагать одни факты, ничуть их не преувеличивая.

Вы въезжаете в какой-нибудь город. У городских ворот некий чин осведомляется, в какой гостинице вы намерены остановиться, требует ваш паспорт и оставляет его у себя. Дилижанс въезжает во двор почты; кондуктор, который за все время пути не удостоил вас даже взглядом, уж тут как тут — он открывает перед вами дверцу и с видом святоши предлагает руку, чтобы вам легче было сойти. Даешь «на чай». Через минуту к вам подходит кучер и начинает что-то говорить на своем тарабарском языке. И это означает только одно: «дайте на чай». С дилижанса стаскивают чехол. Какой-нибудь плут уже успел снять с крыши и ваш чемодан и дорожный мешок. «На чай»! Другой кладет ваши вещи на тачку, спрашивает, в какую гостиницу везти, и вместе со своей тачкой бегом пускается впереди вас. Вы приходите в гостиницу. Появляется хозяин, и начинается тот обычный диалог, который следовало бы раз и навсегда на всех языках написать на дверях гостиниц: «Здравствуйте, сударь». — «Сударь, мне нужна комната». — «Пожалуйста, сударь. (В сторону: Проводите господина в четвертый номер»), — «Сударь, я хотел бы пообедать». — «Сию минуту, сударь». И т. д. и т. д.

Вы поднимаетесь в четвертый номер. Ваши вещи, оказывается, уже здесь. Приходит человек, тот самый, который привез их в гостиницу. «На чай». Появляется второй, — а этому что нужно? А это тот, который притащил их в комнату. «Ладно, — говорите вы ему, — я уплачу вам перед отъездом, когда буду рассчитываться с остальными слугами». — «Но, сударь, — отвечает он, — я не из этой гостиницы». «На чай».

Вы идете по городу и видите прекрасную церковь. Вам хочется осмотреть ее. Но тщетно ходите вы вокруг в поисках входа — все двери наглухо заперты. Христос сказал: «Compelle intrare»; [106]священникам следовало бы держать двери храмов всегда открытыми, однако церковные сторожа запирают их, дабы заработать тридцать су. Тут появляется какая-то старушка; она заметила, что вы в затруднении, и, ни слова не говоря, указывает вам на колокольчик, висящий рядом с какой-то калиткой. Вы всё понимаете, дергаете за колокольчик, калитка отворяется, выходит сторож; вы просите показать вам церковь; он берет связку ключей и направляется к порталу. В ту самую минуту, когда вы собираетесь уже войти в церковь, кто-то осторожно тянет вас за рукав; это услужливая старушка, о которой вы, неблагодарный, забыли. «На чай»! И вот вы в церкви; вы смотрите, вглядываетесь, восхищаетесь, вы так и вскрикиваете от восторга. «Почему эта картина закрыта зеленым занавесом?» — спрашиваете вы. «Потому что это самая лучшая картина в церкви», — отвечает старик. «Вот как? — говорите вы. — Значит, хорошие картины у вас прячут? В других местах их бы показывали. Чья же это картина?» — «Рубенса». — «Мне хотелось бы ее посмотреть». Сторож ненадолго отлучается и возвращается несколькими минутами спустя с каким-то весьма серьезным и весьма меланхоличным субъектом. Это еще один сторож, хранитель завесы. Сей достойный муж нажимает какую-то пружину, занавес раздвигается, и вы видите картину. Когда вы посмотрели ее, занавес снова задвигается, и хранитель отвешивает вам поклон, полный глубокого значения. «На чай»! Продолжая осматривать церковь, по-прежнему в сопровождении сторожа, вы доходите до решетчатой двери, ведущей на хоры и тоже запертой на замок; перед дверью уже возвышается какая-то фигура — это швейцар при полном параде, который уже предупрежден и ждет вас. Хоры — вотчина швейцара. Вы осматриваете хоры; когда вы выходите оттуда, ваш покрытый галунами чичероне величественно кланяется вам. «На чай»! Швейцар снова возвращает вас под начало сторожа. Вы идете мимо ризницы: о чудо! — она открыта, и вы можете войти. Но там уже подстерегает вас ризничий. Сторож с достоинством удаляется, ибо ризничему тоже полагается своя доля в добыче. Теперь уже он целиком завладел вами — он показывает вам дароносицу, ризы, витражи, которые вы превосходно увидели бы и без него, митры епископа и скелет какого-нибудь разодетого как трубадур святого, хранящийся в ящике, подбитом пожелтевшим белым атласом. Ризница осмотрена, теперь бьет час ризничего. «На чай»! И вы снова поступаете в распоряжение сторожа. Вот лестница, ведущая на колокольню. Оттуда, должно быть, великолепный вид; вы изъявляете желание подняться. Сторож молча толкает дверь, и вы начинаете взбираться по винтовой лестнице. Вы прошли уже около тридцати ступеней, как вдруг ваш путь внезапно преграждает запертая дверь. Вы поворачиваетесь и видите, что вы один, сторож остался внизу. Вы стучите. В окошечке появляется чья-то физиономия. Это звонарь. Он открывает вам и говорит: «Поднимайтесь, сударь». «На чай»! Вы продолжаете карабкаться вверх; звонарь не следует за вами. «Тем лучше», — думаете вы и облегченно вздыхаете, радуясь, что наконец-то остались одни. Весело добираетесь вы до самого верха. И вот вы уже на площадке колокольни — вы ходите взад и вперед, смотрите вниз, любуетесь синим небом, чудесным видом, бесконечным горизонтом. Вдруг вы замечаете, что какой-то докучливый субъект вот уже несколько минут ходит за вами по пятам, то и дело подталкивая вас локтем и бормоча вам на ухо какую-то чушь. Это утвержденный и официальный «объяснитель», которому поручено внушать иностранцам, сколь прелестны колокольня, церковь и пейзаж.