Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Не Цезарь, а мыслитель имеет право сказать умирая: «Deus fio». [162]Пока он человек, его плоть образует преграду между ним и другими людьми. Плоть — это облако, окутывающее гения. Приходит смерть — безграничный свет — и пронизывает этого человека лучами своей зари. Нет больше плоти, нет материи, нет тени. Неведомое, скрывавшееся в гении, предстает перед всеми окруженное ореолом. Чтобы дух засиял полным светом, ему необходима смерть. Когда то, что было гением, становится душой, этот ослепительный свет проливается над человечеством. Невозможно устоять перед книгой, в которой заключен призрак.

Трудно поверить в бескорыстие живого. К нему все относятся с подозрением. Ему возражают, потому что живут бок о бок с ним. Быть живым и в то же время быть гением — это слишком. Ведь этот человек движется взад и вперед, как все вы, ходит по земле, имеет вес, раздражает, мешает. В присутствии слишком большого величия есть что-то вызывающее досаду. Людям кажется, что такой человек недостаточно подобен им. Как мы уже сказали, они ставят ему это в вину. Что он за привилегированный? Этого сановника нельзя сместить. Преследования возвеличивают его, обезглавливание венчает. Против него ничего нельзя предпринять, для него ничего нельзя сделать, над ним никто не властен. Он несет ответственность, но не перед вами. Он действует по каким-то особым предписаниям. То, что он совершает, можно оспаривать, но нельзя изменить. Он словно выполняет поручение, возложенное на него кем-то, и этот кто-то — не человек. Такая исключительность не нравится людям. Поэтому раздается больше свистков, чем рукоплесканий.

После смерти он уже больше никого не стесняет. Умолкают ненужные теперь свистки. Живой, он был конкурентом; мертвый, он становится благодетелем. По прекрасному выражению Лебрена, он превращается в «того, чья смерть — непоправимая утрата». Лебрен применяет это выражение к Монтескье; Буало применяет его к Мольеру. «Покуда навсегда могила…» и т. д. Эта могила возвеличила и Вольтера. Вольтер, столь великий в восемнадцатом веке, вознесся еще выше в девятнадцатом. Смерть — это горнило. Земля, брошенная на человека, как бы просеивает его имя, и оно появляется вновь уже очищенным. Слава Вольтера освободилась от всего того, что было в ней ложного, и сохранила истинное. Потерять ложное — значит выиграть. Вольтер не лирик, не комедиограф, не трагический поэт; он гневный и взволнованный критик старого мира; он милосердный преобразователь нравов; он человек, который делает человека лучше. Как поэт Вольтер потерял часть своей силы, зато он вырос как апостол. Он творил скорее доброе, чем прекрасное. А так как прекрасное включает в себя и доброе, такие поэты, как Данте и Шекспир, творившие прекрасное, — выше Вольтера; но и будучи ниже значения поэта, значение философа очень высоко, а Вольтер — философ. Вольтер — это непрерывная струя здравого смысла. Он хороший судья во всем, кроме литературы. Наперекор его хулителям, Вольтера при жизни почти обожествляли; теперь им восхищаются с полным знанием дела. Восемнадцатый век ценил его остроумие, мы ценим его душу. Фридрих II, охотно над ним посмеивавшийся, писал Даламберу: «Вольтер паясничает. Этот век похож на старые королевские дворы. У него есть шут, которого зовут Аруэ». Этот шут века был его мудрецом.

Таково действие могилы на великие умы. При этом таинственном переходе в другой мир они оставляют после себя свет. Их исчезновение блистательно. Их смерть излучает славу.

Шекспир — великая слава Англии. У Англии есть в политике Кромвель, в философии Бэкон, в науке Ньютон — три высоких гения. Но Кромвель запятнан жестокостью, а Бэкон низостью; что до Ньютона, то в настоящий момент его здание пошатнулось. Шекспир чист, чего нельзя сказать о Кромвеле и Бэконе, и непоколебим, чего нельзя сказать о Ньютоне. Кроме того, как гений, он выше их. Выше Ньютона есть Коперник и Галилей; выше Бэкона есть Декарт и Кант; выше Кромвеля есть Дантон и Бонапарт; выше Шекспира нет никого. Есть равные Шекспиру, но нет превосходящих его. То, что земля его родины носила этого человека, — особая для нее честь. Можно сказать этой земле: alma parens. [163]Родной город Шекспира — избранный город: над этой колыбелью сияет вечный свет; у Стрэтфорда на Эвоне есть уверенность, которой нет у Смирны, Родоса, Колофона, Саламина, Хиоса, Аргоса и Афин — семи городов, оспаривавших друг у друга честь быть местом рождения Гомера.

Шекспир — ум мирового значения, но это в то же время ум английский. Он англичанин до мозга костей, чересчур англичанин; он настолько англичанин, что, выводя на сцену своих страшных королей, он рисует их в более мягких тонах в том случае, если это короли Англии; он настолько англичанин, что принижает Филиппа-Августа по сравнению с Иоанном Безземельным; настолько, что специально придумывает козла отпущения — Фальстафа, чтобы возложить на него ответственность за августейшие проказы Генриха V; настолько, что разделяет в известной мере лицемерие истории, считающейся национальной. Наконец он англичанин до такой степени, что пытается даже смягчить образ Генриха VIII; правда, Елизавета не спускает с него глаз. Но в то же время — и тут мы настаиваем, ибо этим-то он и велик, — этот английский поэт в то же время гений всего человечества. Искусство, как и религия, порой имеет право сказать: «Ессе homo». Шекспир один из тех, к кому относятся эти великие слова: се человек.

Англия эгоистична. Эгоизм — это остров. Чего, быть может, не хватает этому всецело поглощенному своими делами Альбиону, на который другие народы иногда посматривают косо, так это бескорыстного величия. Это величие дает ему Шекспир. Он набрасывает его пурпурную мантию на плечи своей родине. Слава его повсеместна, она разнеслась по всему миру. Шекспир во всех отношениях выходит за пределы острова и эгоизма. Отнимите его у Англии, и вы сейчас же увидите, как потускнеет сверкающий блеск этой нации. Шекспир облагораживает облик Англии. Он уменьшает ее сходство с Карфагеном.

В появлении героев есть таинственный смысл. Ни в Спарте, ни в Карфагене не родилось ни одного великого поэта. Отсюда ясно духовное бесплодие этих городов. Загляните вглубь, и вы увидите: Спарта — это только город логики; Карфаген — это только город материальных ценностей; и тому и другому не хватает любви. Карфаген приносит в жертву своих сыновей, закалывая их мечом; Спарта — девственность своих дочерей, заставляя их ходить обнаженными; здесь убивают невинность, там — стыдливость. Карфаген знает только тюки и ящики; Спарта равнозначна закону; закон — это ее настоящая территория; во имя законов умирают при Фермопилах. Карфаген жесток. Спарта холодна. Эти две республики основаны на камне. Поэтому там нет книг. Вечный сеятель, который никогда не ошибается, не раскрыл над этими неблагодарными землями своей горсти, наполненной гениями. Нельзя доверить пшеницу скале.