Хосе Бергамин - Лопе - земля и небо Испании. Эссе из книги “Приглушенный голос”

Слова — это воздух, они выходят с дыханием, как вздохи у Беккера [3] Бергамин цитирует первую строку четверостишия поэта-романтика Густаво Адольфо Беккера, звучащую в переводе М. Квятковской так: «Вздохи — всего лишь ветер и с ветром по свету бродят…» . И в каждом из них, быть может, подобно рождающимся из шорохов и вздохов средневековым поверьям, затерялась капелька крови.

Лопе, само испанское жизнелюбие, был поэтом, воплощенным человеком пера. Или как сказал бы Карлейль: «Герой как поэт» [4] Из работы английского писателя, историка и философа Т.Карлейля «Герои, почитание героев и героическое в истории». . Хотя это определение героя может показаться нам сомнительным. Мне, в частности, так и кажется. Как и с великими людьми. Герой, великий человек, ни в коем случае не может быть человеком пера, ибо герой, великий человек, — это, на мой взгляд, человек с перьями. С той самой минуты, как он стал героем, с момента его включения в историю он сразу же обнаруживает себя, сразу виден плюмаж на его шлеме. Перья пустого тщеславия. На шлеме героя они смотрятся так же, как перьевые султаны на оголовьях лошадей, впряженных в повозку смерти, в погребальные дроги, их носят на голове, они водружены на голову, как и у лошадей, помпезно тянущих за собой пустую повозку. Торжественнейший знак тщеты собственной смерти. Эти слова о героях, о великих мужах я мог бы отнести и к великим народам, народам героическим.

Лопе не был ни таким героем, ни таким великим мужем. Совсем наоборот. Он был человеком очень легким — из самых легких, из самых невесомых; истинный человек пера, каким он себя считал.

А есть еще люди свинца. Их тоже неверно было бы причислять к героям. Ведь человек свинца, если он и в самом деле таков, это человек духа. Не меньше, чем человек окрыленный. Таких обычно и в жизни, и в истории называют «человек действия». И справедливо, потому что люди пера поглощены лишь страстями — вот почему они писатели, поэты. Они, можно сказать, легче воздуха, люди свинца — тяжелее. Но и те и другие связаны с воздухом и полетом. Иначе говоря, они совпадают в духе и истине. В духе истины, как и в истине духа. Они тождественны своим революционным порывом, воплощенным в полете, и порыв этот удерживает их в потоке воздуха. Мы сказали бы, это люди постоянного обращения — как звезды. Люди-движители, они подвижны и движимы бунтарским порывом.

Однако я принялся рассуждать о революции, позабыв объявить, что Лопе был революционным поэтом.

Лопе был великим поэтом-мятежником. Великим народным поэтом.

Я не открываю здесь ничего нового, речь идет о двух наиболее известных и сущностных свойствах его стиля.

Менендес-и-Пелайо, характеризуя театр, сотворенный Лопе де Вега, определял его так: «Испанский театр, независимый и революционный».

Я же хотел бы подчеркнуть связь между этими двумя определениями, добавив к ним третье, способствующее успеху Лопе.

Был ли театр Лопе народным в силу своей «испанскости», в силу присущих национальному сознанию независимости и бунтарского духа? Или он обрел свою независимость и революционность, став народным?

Нам стоило бы задуматься, в чем же суть народности этого театра, созданного человеком пера, писателем, поэтом.

Народ для театра Лопе де Вега— что это? То же что и публика? Был ли среди его публики народ, народ собственной персоной, тот самый народ, который вынудил Лопе творить его революционный театр? Он утверждал — да! Сей человек пера весьма иронично рассуждал на эту тему языком литературы того времени, утверждая, что стремится отдать должное вкусу толпы, который не что иное, как выражение народной воли — «гнев зрителя-испанца», бунтующий гнев испанского народа:

Гнев этот сродни раздражению ребенка, сродни нетерпению детства. Это тяга, горячее желание прожить всю жизнь в настоящем, без прошлого и будущего. «Вся жизнь — единый миг», вся жизнь лишь момент, теперь, сейчас, — говорил Лопе. Ведь хорошо известно, что у детей нет ничего, кроме настоящего, что реальность для них заключена только в таком способе существования — без прошлого и без будущего. Она — в слове, в отрицании времени. Ребенок воспринимает вечность, как явление звезд; для него всякое движение жизни — это вращение вокруг себя, это живой бунтарский порыв, порыв воображаемый, вселенский, вне развития и прогресса, непрекращающееся вращение. Так же воспринимает жизнь и народ, который сам по себе, быть может, есть не что иное, как живое воплощение универсального проявления детства, множественность ликов детства. Народ сам ощущает, что живет тем самым детским способом — вечным, воображаемым, космическим, живет в постоянном брожении. Именно поэтому нас так поражает это присутствие духа в детях и народах. Так оно и есть на самом деле: быть ребенком и быть народом — значит являть собой предельное состояние присутствия духа. Они исполнены Духа. Устами ребенка и гласом народа говорит сам Бог. Христова весть призывает быть или становиться подобным ребенку ради обретения вечного спасения, вечной жизни, ради неувядающего революционного духа в нас — это и есть жизнь духовная, жизнь в вере. Тогда и становится ясен смысл вековой истины: глас народа есть глас Божий. У Бога есть голос, но он не слышен. Народ говорит лишь одним способом — бунтуя, потому что дух, гласящий устами народа, не есть понятие временное, последовательное и преходящее, оно вечное, постоянное, наличествующее, дух не процесс, это взрыв.

Именно этот дух — божественный, детский, народный — наш Лопе, человек пера, смог ухватить и передать своим словом, уловить в воздухе и передать парящим словом. Именно потому в его театре слышен чистый детский голос, извечный голос испанского народа, исполненный духа: живой поток народной испанской речи обнажает его нетерпеливую, страстную революционную волю.

Люди буквы того времени, естественно, не раз закидывали упреками Лопе, человека пера; его попрекали литераторы, звавшиеся в ту эпоху защитниками традиций и поборниками порядка. На него нападали за бунтарство и неграмотность. И справедливо, ведь действительно, именно от народности и детскости, от этого присутствия духа в ребенке и народе, исходит духовная непросвещенность. Ребенок перестанет быть ребенком, если утратит свою неграмотность. Как и народ. Народы умирают тогда, когда научаются грамоте, подобно детям, когда отрекаются от духовности, когда утрачивают вкус жизни ради того, чтобы взамен научиться буквам, последовательному порядку слов — этому буквальному движению к смерти. Одним словом, народы умирают как народы, когда они отвергают бунт, духовную непросвещенность революции, ее злободневность и неизменность. Народы умирают, когда начинают полагаться на незыблемый порядок истории или подчиняться ему, когда следуют за историей, вместо того чтобы делать ее, творить ее, вместо того чтобы история следовала за ними, продлевая их, унося их в вечность. Повторю, народы умирают, стоит им сдаться этому алфавитному порядку, существующему во времени, в последовательности, в развитии — порядку, который обездвиживает их, разрушая всеобщим прогрессирующим параличом наступающей учености; они умирают, стоит им отринуть разумный, одухотворенный, примитивный ход революции, революционного движения их духа.