Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Этот дурной, невытравленный припах « эсотерики » в обществе и обратно, перенесение общественности в « эсотерику », составляет главный источник крахов антропософского движения на Западе; « общественность », переносимая в « братство », вносит в идею братства государственность; и эта государственность, принятая внутрь, безобразит внутреннюю линию отрыжкой традиции, гиератики, « орденства » и тому подобными пережитками; наоборот, идея братства, перенесенная в устав, и совет общества совершенно формальные юридические функции советников облекают в какие-то ритуально понимаемые обряды миссионерства: вместо свободного расключения линий получатся безобразящая свободу сключенность, в результате которой ощущение « бочки », в которую тебя вклепывают; в уставе — « свобода », на кончике языка — философия свободы, а в действительности мироощущения епископский жезл, перед которым салютует в свободном порыве к… рабству.

Так было до 1915 года.

В 1915 году доктор Штейнер нанес удар подобного рода « эсотерической общественности ». Но ни один удар Штейнера по обществу 1915 года, ни удар по разбухшей канцелярии общества 1923 года не вытравили «дурного запаха»; сила традиций — невероятна; всегда появляются и добровольные пастыри, и добровольные квартальные; первые тащат в гиератику, вторые — в государственный участок.

Пока шел разгляд моей новой сперва « общественной », а потом и « общинной » линии, углублялся отход от прежних друзей; в 1913 году мне пришлось уйти из « Мусагета » (формально я в нем еще числился); необходимость ухода — нарушение Метнером « конституции » между мусагетцами-антропософами и мусагетцами-антиантропософами; она заключалась в следующем: нам, антропософам, в « Мусагете » надевали цензурный намордник, чтобы мы писали в журнале о « светских », а не « духовных » вещах; со своей стороны: обещались в редакции открыто не подсиживать антропософию; мы — согласились, несмотря на карикатурность этого договора. И несмотря на это, за нашей спиной напечатали брошюру Эллиса против Штейнера 424 .

Ответ — выход антропософов из « Мусагета »; для меня этот выход означал: вынужденный уход от всякой литературной работы; не ушел от нее, но — меня « ушли » вопреки всем усилиям моим сохранить « светскость », что я и доказывал до сих пор своими работами, хотя бы « Петербургом », вторая половина которого писалась в 1913 году, а последняя глава уже после ухода из « Мусагета ».

Как я был свободен от пропаганды антропософских « догматов », а должен был нести бремя обвинения в ней, так же я был свободен от внесения « богемного » отношения к проблемам духа; а между тем: русские антропософы на Западе весьма часто подозревали во мне этот стиль кондачка; « Андрей Белый » — ужасно мешал им; и на какие жертвы ни шел « Белый », чтобы доказать свою скромную непритязательность, — ему не верили.

Не понимаю психологии иных русских антропософов на Западе; средний их уровень — выше немецкого общества; и тем не менее: фальшивое сентиментальное, подчеркнутое желание « прибедниться », убавить свой рост и ходить на карачках перед стоящими на цыпочках немецкими «докторами», не оценивающими сих « опрощений », — оно мне было чуждо? опрощенчество в сторону немецкой грубости и « антропософская спесь » в сторону России и русских, — вызывали мое тайное, а иногда явное возмущение, сходившее за « бунт », так что я стал таить этот свой « бунт »; он учитывался как бунт против самой антропософии; так водворилось между мною и многими из русских « дорнахцев » атмосфера неискренности под флагом моего умолчания и меня « потрепательства по плечу »; во многом иные из этих русских выглядели для меня не « смиренномудрыми посвященцами », а… декадентствующими стилизаторами (сказывалась их былая принадлежность к упадочным слоям русского буржуазного общества, зараженного эстетизмом и декадентским снобизмом); эти люди действительно старались уверить и себя и других, что у русских ничего, кроме туманно-отдаленного будущего, нет, и жили « эмбрионами » этого будущего, стилизуя себя под « групповую душу » с неродившимся «я»; помня иных из нас в их былой сверх-ницшеанской и мистико-анархической фазе, мне столь враждебной, я видел в Дорнахе приближение этой фазы под мимику « покорной ученицы » средне-немецкому антропософу-мещанину с минимальным уровнем культуры подставлялись стилизованные, горе воздетые « очи » склоненной под ним опрощенки, а к русскому писателю, желающему по правде разобраться в клубках бытовых противоречий, это « око » представлялось с иным выражением: подозрительной неприязни и ничем не допустимой спеси.

Живя внутренне богатою жизнью в те годы, я должен сказать, что внешним образом я должен был жить по-волчьи, ибо я жил… в обществе тупиц и в соседстве с волками. Мой волчий вой переходил подчас просто в вой или, лучше сказать, — в громкий плач: одинокого среди тех, кого ты обязан называть « ближайшими »: по крови и по узам личной жизни.

С 1912 года уже начался процесс моего тайного осознания ненормальности « быта » общества: сперва по фактам карикатурности своего положения; потом по фактам карикатурности других в этом « быте », пока не обнаружилась бессмыслица смешения всеми нами двух линий в одну ( «государственности» и « духовной свободы » в микстуре « общества »); общество не было символом новой культуры, а — синтезом , и только синтезом , обреченным, как всякий синтез, быть колоссом на глиняных ногах.

И наконец, после 1923 года мне стало ясным: антропософия « минус » общество равна возможности роста ассоциации духовно-свободных людей; в их усилиях к… грядущему « братству » и на физическом плане; антропософия « плюс » общество — равны одинаково для всех бессмысленному несению тяжелого… не хочу сказать «креста» (зачем унижать символ), а… надгробного камня, долженствующего раздавить несущих.

С 1912 до 1921 года я прошел все стадии к сперва углублению в себе фикций об « эсотерической общественности », а потом и снятия их с себя: в 1913 году я, пережив имагинацию храмового строительства душ, увидел в камне основания « Иоаннова здания » (здания любви) новый камень души, на котором написано новое имя (смотри « Апокалипсис »); и, притянутый этою преждевременною символикой, явился в Дорнах работать над воздвижением « храма душ »; служил в «подканцеляристах» , был резчиком и « вахтером Бугаевым »; в последней роли удостоился признания (единственного, как кажется); я думал, что сторожу камень основания новой культуры, а действительность, подменив « Иоанново здание » в тяжеловесие « Гетеанаума », самый камень души уплотнила в « камень просто »; и этот « камень », взваленный на плечо, едва меня не похоронил.