Андрей Белый - Символизм как миропонимание (сборник)

Стадия перерождения моего « темплиерства » в грубое « вахтерство », окончившееся внутренним отказом от него, происходила в Дорнахе в трудную зиму 1914–1916 годов; и по мере того, как утонченность подхода к делу служения культуре « Гетеанума » огрубевала в роптание « вахтера » на свою пустую повинность (охранять то, что подвержено гибели), линии моего лика для иных из антропософских друзей естественно перерождались: исчезал парсифализированный « сверх-идиот » и его тень, « темная личность »; и выяснялся мозолистый « вахтер » Бугаев, принятый честно другими « вахтерами », товарищами по работе, честными ребятами, каких, слава Богу, встретишь в любой артели; этим кругом и замкнулся дорнахский быт.

Но когда уехавший «вахтер» в России был встречен « писателем », то уже, разумеется, « вахтер» не мот вернуться в братские объятия общества, ибо он все же был больше « Андреем Белым », чем «вахтером» среди возможных модификаций индивидуума « Я ».

«Вахтер » был нужен писателю «Белому»; а « писатель » — кому из дорнахцев был он нужен?

Этим определилась фаза моей антропософии в эпоху от 1916 до 1921 года.

Да, забыл сказать: вне « вахтерских », всем видных в Дорнахе обязанностей я выполнил одну обязанность, никому в Дорнахе не ставшую известной, ибо « вахтеры » книг не пишут: я написал объемистую книгу « Рудольф Штейнер и Гете » 425 , в которой разбил нападение Метнера на доктора Штейнера; и в отражении нападения попутно поставил знак равенства между былою статикой « Эмблематики » и ею же, взятой в диалектической динамике Штейнера; высоким удовлетворением мне служит одобрение моей мысли со стороны Штейнера, которому я устно пространно излагал позицию книги и который лично ознакомился с несколькими главами работы; ему их дословно переводили; две фразы меня успокаивают, когда я вспоминаю возражение на эту книгу со стороны руководителей Петербургского кружка антропософов: « Ваша световая теория хороша »; « Вы написали прекрасную книгу ».

В этих фразах — награда мне за усилия: понять былую линию мысли в фазах линии мыслей, посещавших в Дорнахе, где эта линия прошла, разумеется, катакомбно, так, как имел ее « вахтер », а « вахтеры » — не мыслят; когда уже гораздо позднее на эти темы написал Штейн, общество толковало на тему книги Штейна. Когда писал « вахтер », то линия его мыслей не могла обнаружить себя никак: также не могли обнаружить себя и линии мыслей до и после написания «оккультной» книги — « оккультной » не потому, что она трактует «оккультизм», а « оккультной » потому, что ее написал « вахтер ».

Мои раздумья о задачах антропософского общества вынашивались в годах — за пределами литературных кругов русского общества; мир для меня, многомерный и сложный, виделся этими кругами двухмерною плоскостью, в которую вплющившись русский писатель стал… тенью ; иногда из теневой плоскости впоследствии выпадали книги иль раздавался голос «живого» лектора; с книгами и с голосом считались, а они принадлежали… тени. Объяснение было найдено: похоронив « Белого » в антропософии в 1912 году, открыли в 1916 году: «Какой же Белый антропософ?» Между тем правильный анализ книг Белого должен был бы обнаружить: весь « Петербург » пронизан антропософией, и как раз в ударных « психологических» местах , придававших роману удельный вес; относительно « Котика Летаева » Гершензон писал, что эта повесть вскрывает « недра ». Какие же Недра памяти, видоизмененной антропософской культурой; и « Котик » писался как итог, результирующий опыт антропософа; « Москва » поздней подымала идею кармы и проблему отношения низшего « я » к « я » собственно. Самое любопытное, что антропософией навеянные темы не встречали отклика среди антропософов; перевод « Петербурга » на немецкий язык ужаснул немецких друзей; а перевод « Кризиса мысли » наткнулся на поголовное непонимание (может быть, оттого, что писал — « вахтер » Бугаев). Так было с « художеством ».

И так случилось с выработкой конкретного антропософского credo; за антропософской защитой Штейнера, Штейнером санкционированной, не увидели базы « символизма »; и оттого ничего не увидели. Так тема, пригнавшая меня к антропософии, не нашла себе приюта в « Обществе »; и она же впоследствии находила приют не у антропософов, а у просто ценителей литературной деятельности Белого. Сопоставивши этот факт с фактом, что главные антропософские « доктора », в круге которых я прожил четыре года, не удостоили ни разу меня хотя бы пятиминутным разговором всерьез, зная, что я писатель и что я волнуюсь темой общества, горя желанием быть хоть чем-нибудь полезным. Мне и нашли точку приложения сил — ночную вахту при « Гетеануме », Факт необъяснимый и, говоря откровенно, недопустимый, — тем более, что за период 4 лет моего сидения под « докторами » доктора кричали с восторгом, что к антропософии примкнули такие знаменитости, как французский писатель Леви и как немецкий писатель Дейнхарт (кто, признайтесь, знает, кроме антропософов сих « знаменитостей »).

Если бы не внимание ко мне Штейнера, Бауэра, жены Моргенштерна, графа Лерхенвельда, покойного Т. Г. Трапезникова, строителя « Гетеанума » Энглерта, доктора Геша, тонкой и умной Поольман-Мой, то мне нечем было бы помянуть четыре года сидения в недрах западного Общества в смысле идейно-морального общения; но и среди этих умных, тонких, образованных антропософов мои др. Геш и Энглерт, взбунтовавшись, ушли из общества; они были объявлены изменниками; не одобряю я их, но лишь констатирую . Должен сказать: бывали минуты, когда я не столько задавливал свой « бунт » против среды из сознания своей неправоты, сколько из чувства: не дать повода антропософским мещанам воскликнуть: «Вы видите: он вдет против антропософии и Штейнера». Пересидеть «провокацию» среды, не отдаться ей — не эти спортивные задания смыкали мой рот в молчанье, а горячая любовь и понимание трагедии Штейнера, несшего крест общения с таким средним уровнем и все большее осознание антропософского импульса как… своего.

Все это, вместе взятое, и заостряло мои думы о корне зла с обществом; и этот корень все более мне становился виден: смешение принципов общественной жизни с ритмами коммунальной без подлинной революции всех представлений об обществе как таковом.

Искомая антропософская община не имеет, да и не может в данных условиях иметь формы выявления на физическом плане; и все усилия ее сделать — перение против « рожна »; только во внутренней школе, в пути посвящения в жизнь, создаются условия для искомой социальности; но такая « школа » не может ни в одном пункте пересекаться с « А. о. »; факт внутренней школы внутри скобок общества, всякого , а не только « А. о. »; в корне деформирует все виды таких « школ »; внутренняя школа — одна; ее члены — имеющие « посвящение » в ритм Духа Жизни, а он « дышит, где хочет »; т. е. он не может иметь частных дверей; всякое общество есть общее частного, или оно — « целое », постулируемое частью; оно не тотально, а парциально; прикреплять « оккультную школу » к « А. о. » все равно что прикреплять самосознающее «я» к мозговой клетке; такое прикрепление мгновенно материализует « камень души » в « камень » просто, подаваемый вместо хлеба жизни; Рудольф Штейнер неспроста отрицает « школы » от традиции, как бы они ни называли себя: орденами, братствами; в таковом смысле они « тайные общества », т. е. только « общества », взятые в фазе их исторического, склероза.