Анатолий Луначарский - Том 3. Советский и дореволюционный театр

Но артисты-комсомольцы помнят, что «дело», которое они делают, веселое, или, вернее, им и помнить не надо, потому что веселость «так живчиком по жилочкам у них и переливается».

Вот почему они так охотно прибегают к физкультуре в качестве своеобразных интермедий.

Впрочем, физкультура не только прекрасна, она характеризует собою коллектив — нечто почти заменяющее античный хор — комсомольцев из общежития.

Ведь этот коллектив, несмотря на отдельные перебои, которых не замалчивает ТРАМ, — насквозь бодрость, веселье, молодость, шествие к будущему! «Игра» для него естественна, как для всего юного.

Кто-нибудь мог бы принять за наивность то совершенно естественное употребление условностей, к которому прибегает ТРАМ. Ему ничего не стоит, чтобы вдруг посреди действия один из актеров обратился в зрительный зал с призывом: «Ребятня!» — и сказал ему агитационную речь. Ему ничего не стоит перейти от действительности к символике, а если нужно подчеркнуть какой-нибудь момент — вдруг остановить действие на полуслове и либо осветить мысль каким-нибудь хором («Верую» в третьем акте), либо дать сцену воспоминаний на манер кино. Сцены воспоминаний производятся даже бесшумно, чтобы видно было зрителю, что действие происходит где? — в памяти действующих лиц. Но ТРАМ ломает свою бесшумность и дает в диалоге, громком и выразительном, те сцены воспоминаний, которые кажутся ему особенно важными.

ТРАМ совсем не боится самых острых приемов экспрессионизма. Припомните нищего со скрипкой, который «пригрезился» Василию, и виртуозно поставленную, мигающую, жуткую сцену в «мнимом», несуществующем кабаке.

К числу наибольших достоинств спектакля надо причислить превосходное использование музыки.

Она звучит часто и очень хорошо вплетается в действие, поддерживая и разъясняя его.

Как превосходен, например, момент, когда мещанская семья Василия с пением почти ритуально-пьянственных песен и поклонами подносит ему чарочку и когда сцену заливает призрачный синий цвет, а музыка банального припева — «пей до дна, пей до дна» — ускоряется в бешеном темпе, превращается в какой-то лязг, в какую-то грозно наступающую, могучую в своей пошлости силу, от которой, как безумный, бежит прочь чуть было не схваченный ею Василий.

Не менее удачны два другие музыкально-драматические момента: спор с колокольней и разговор с заводским гудком.

Ко всем этим превосходным сторонам спектакля надо еще прибавить его задушевную нежность, его трогательную чистоту, его благородство в самом лучшем смысле этого слова.

Тов. Сольц в одной своей лекции призывал нашу молодежь «рыцарски» относиться к женщине. Ну, дорогой товарищ Сольц, знаем мы этих рыцарей, которые пели чужим дамам оды и серенады и в их шарфах сшибали соперника с лошади копьем, а собственных жен держали в башнях и нещадно колотили между двумя разбойничьими походами.

Долой рыцарское отношение, но да здравствует отношение товарищества! Самое превосходное, самое глубокое, душистое, как черемуха 10 , и дарующее подлинное счастье.

Запахом молодой, увлеченной, изящной любви переполнен этот комсомольский спектакль.

Ухаживают там друг за другом очень прямо и подчас с неуклюжестью неискушенной молодости, больше привыкшей к жестам работы и спорта, чем к мимике любви. И несмотря на эту неуклюжесть, или именно благодаря ей, какой прекрасной стихией нетронутой страсти, подлинной дружбы и очаровательной ласки веет от этих немногих, но запоминающихся сцен идиллии между «парнишками» и «девчушками».

Из спектакля выносишь благодарное чувство. Благодарное за те приятные волнения, которые он дает, за то, что существует комсомол и цветет такими цветами, за то, что этот юный театр вносит в наше театральное искусство.

Недаром большой мастер Мейерхольд выразил перед этим спектаклем свое восхищение, но недаром также Михаил Соколовский, его организатор, признал без труда, что ТРАМ широко черпал в творчестве Мейерхольда и вообще в находках нашего профессионального театра.

Обо мне часто и ложно говорили, что я такой крепкий друг старого театра, которому никак не придутся по вкусу плоды нового, послереволюционного творчества.

Какой вздор! Я просто не хотел и не хочу, чтобы мы выбросили старое, пока не создали нового, равного и лучшего. Я просто не хочу, чтобы мы отвернулись от старого, не научившись у него всему, что нам может потребоваться. Но я целиком за новое: жду его и радуюсь ему.

Вали, вали, ребята! Учись и давай смену!

С Художественным театром я познакомился еще совсем юношей почти при самом его рождении.

Первый спектакль, на котором я присутствовал, был «Царь Федор Иоаннович» 1 . Он шел в том помещении, где ныне подвизается Театр МГСПС.

С одной стороны, я был убежденным марксистом и уже принимал участие в революционной работе, с другой стороны, я очень сильно откликался на все вопросы искусства и в этом отношении шел — иногда даже не очень критически — в ногу с тогда самыми передовыми элементами, то есть с представителями стиля модерн (потом так осрамившегося с символистами), от которых не так много уже осталась вообще, с тогдашним эстетическим движением, лучшим выразителем и долговечным плодом которого был как раз только что родившийся тогда общедоступный Художественный театр.

Внутренне мне не так легко было объединить мои интеллигентские симпатии к тогдашним деятелям чистого искусства с резким и последовательным отрицанием самого лозунга чистого искусства и с моими политическими убеждениями.

Какую линию займет Художественный: театр, я, конечно, не знал, но представлял себе, что это будет как раз передовая эстетическая линия. С одной стороны, я готовился восхищаться той внутренней полнотой, той художественной тонкостью, которая так прельщала меня, например, в произведениях Метерлинка или в живописи английских прерафаэлитов 2 , с другой стороны, я заранее кипятился по поводу того, что театр, разумеется, слишком далеко отойдет от тех общественных вопросов, которые для нас, молодых марксистов, были основными центрами притяжения.

Поэтому я сидел в одном из кресел Художественного театра в величайшем волнении, внутренне растрепанный, ждущий чего-то необыкновенного, готовый восхищаться, готовый сопротивляться.

Сперва спектакль стал поражать меня разными, весьма для меня убедительными, глубоко реалистическими, натуралистическими чертами, как, например, сидящие на переднем плане спиною к публике персонажи, стремление вообще дать иллюзию помещения о четырех стенах, мейнингенская узорная разработка массовых сцен, по-видимому, археологически верная и, во всяком случае, изумительно богатая, полная аромата XVII века 3 обстановка спектакля. Все это показалось мне превосходным и как нельзя более приемлемым, и я, уже ликующий, обратился к моему соседу, с которым вместе пришел в театр, с заявлением: «Знаете, это совсем не то, чего я ждал. Я думал, что будет дано преломление через какой-нибудь современный декаданс, в котором так много разочарования. Но это совсем не то. Это, с одной стороны, чрезвычайно серьезная, почти педантическая добросовестность, а с другой стороны, слишком уклоняются в сторону реализма». Но в дальнейшем или параллельно шла еще и другая полоса ощущений и волнений в моем сердце молодого зрителя. Самая пьеса вдруг стала разворачиваться во всей своей внутренней глубине, захватила симпатией к действующим лицам. Потрясал Москвин.