Лев Пирогов - Упирающаяся натура

Это ж вроде как основной инстинкт человечества — продолжение ряда. Люди ведь и вправду животные. Когда ходят, машут руками. Когда читают, чешутся. Скалятся от сильных эмоций. Если волнистых попугайчиков в Австралии становится слишком много (так, что уже не хватает пищи для поддержания популяции на прежнем количественном уровне), они перестают размножаться. А высвободившееся от выполнения задач размножения время тратят на общение: «Как, вы не слышали? Дуня с телевизора вышла замуж!»

Спрашивается, почему я, такой умный, тоже мечу злосчастный столбик? Разве не хотел бы я вместо этого гулять с ребёнком на морозе, вкладывая в него необходимый для продолжения им в дальнейшем моего рода кислород? Хотел бы. Но вместо этого мечу столбик («работаю на работе»), а он сидит в духоте. Потому что это только кислород бесплатный, а духота за деньги, и духота для жизни важнее. (Ну, квартплата, вредная еда из «Ашана» и всё такое.) Почему так? Ну почему та-а-ак?!..

Слишком стало до хрена попугайчиков, другого объяснения я не вижу.

И при этом «основная этическая проблема современной цивилизации — одиночество».

Я вот тут подумал, что когда человек одинок (независимо от того, нравится это ему или нет), он актуализирует в сознании «место», то есть пространство вокруг себя. Если быть одиноким ему не нравится, пространство воспринимается как неприятность:

— писал один поэт, впрочем, давно. Если быть одиноким нравится, пространство человека благоустроено, как нора хоббита: по удовлетворённости бытом легко можно отличить природного эгоиста от вынужденного. Я всегда считал, что хочу жить один, и никогда не жил, а в тот единственный раз, что жил, моментально превратил своё обиталище в помесь мусорной свалки и включённого телевизора, — вдумчивый просмотр рекламы и бильярдных состязаний по телеканалу «Спорт» заменил мне все предполагавшиеся в одиночестве удовольствия. Ужасно, разумеется, было не это, а то, что мне постоянно, постоянно хотелось сделать уборку!

Если человек не одинок, проблемой для него является не место, а люди. Недаром лучше всех умеют любить людей монастырские затворники; гражданам же, пользующимся общественным транспортом, приходится по несколько раз в день вспоминать, как это делается. Сразу после того, как я выключил телевизор и помыл кастрюлю, мне начало хотеться писать роман про то, как будет хорошо жить, когда все умрут. Хочется до сих пор, и, дай Бог, будет хотеться, пока не умру, — а все, напротив, останутся.

И кто-то, может быть, напишет: «Как жаль…» — и, выдержав полчаса (чем не награда?), перепостит очередную модную фотографию.

Разглядывая опубликованные в «Русском журнале» беседы с Михаилом Эпштейном, припоминаю: уж не он ли первым лет двадцать назад (в журнале «Новый мир», кажется) провозгласил в России постмодернизм?

Смотри-ка ты, и не стыдно. Беседы, как приличный, беседует…

Я это в том смысле, что к постмодернизму в последнее время у общества накопились претензии. Большинство из нас считает его виновным в большинстве тех недостатков современности, которые нам не по нраву. А потому с ним «надо бороться». В общем, что это такое, мы так и не поняли, но зато с успехом превратили это в штамп, причём дважды: в девяностые постмодернизмом называлось всё прикольное и хорошее, сейчас — всё надоевшее и плохое.

Впрочем, не всё. Я, например, не уверен, что Стас Михайлов — это постмодернизм.

О существовании Стаса Михайлова я узнал пару месяцев назад от своего начальника на работе. «Ты что, это сейчас самый главный певец», — сказал он. Я удивился, потому что считал, что самый главный певец — это Валерий Леонтьев, ну или вот хотя бы этот, как его, грузин (другой), а оказалось вон как.

В любом случае, к постмодернизму они трое отношения не имеют.

Так уж повелось, с чумовых девяностых мы привыкли считать постмодернизмом явления авангардные, то бишь крайние, экстремистские. Константин Сутягин предложил замечательное определение явления «авангард»: авангард, сказал он, это хуже подготовленная передовая часть войска, которую первой бросают на копья или в огонь; она почти вся гибнет, и не жалко. А вот потом в бой пойдут те, кто всё дело решит, — гвардия. Так вот, никаким авангардом по определению постмодернизм не являлся, потому что был сам реакцией на авангард, на перегрев художнической и теоретической мысли в благословенном XX веке: слишком много было всего, хотелось и того и этого, разные возможности глушили друг друга, и наступила инфляция возможностей — постмодернизм, когда уже ни к чему невозможно относиться «со звериной серьёзностью», все возможности кажутся скомпрометированными. Постмодернизм был реакцией, и хотя у реакции тоже может быть свой авангард, в целом это явление довольно ровное, умеренное и тусклое.

Классическим примером постмодернистского романа считается «Волхв» Фаулза, и это действительно так; при первом с ним знакомстве я не дочитал до конца этого шестисотстраничного тома ровно пятьдесят страниц; настолько безразлично стало «чем там закончится», что не «бросил» (нет, это подразумевало бы разочарование и досаду), а просто без гнева и пристрастия прекратил. Хотя в романе много всего хорошего (наблюдений, рассуждений, состояний, картинок), в целом он настолько «ни о чём», что конец можно было пропустить без ущерба смыслу, как три-четыре-пять романов Пелевина. Приятная, в общем, книжка.

Классика постмодернизма — это когда всего в меру. Хорошо начинённый, ровный и приятный во всех отношениях текст. Не «сплошной мат и расчленёнка», как считают некоторые, а немножко бередящего душу мата, чуточку приятно шокирующей расчленёнки. Суперклассика постмодернизма — песня «О любви»: «А не спеть ли мне песню — о любви, а не выдумать ли — новый жанр, попопсовей мотив — и стихи, и всю жизнь получать гонорар». И ещё: «Моё сердце мне скажет: «Это про нас»», как же без этого, обязательно. Про мат и расчленёнку моё сердце не скажет «это про нас». Мат и расчленёнка (как и всё «слишком» — слишком шокирующее, слишком глупое, слишком умное) усеяло телами редуты и сгнило — не жалко. Остался мейнстрим.

И в этом качестве, в качестве усреднённого, равномерно обстриженного и окрашенного в практичный немаркий цвет мейнстрима, ПМ утвердился повсюду: в журналах, издательствах, в галереях, на звукозаписывающих студиях, в фейсбуке и на ютубе. Наш академизм — это усреднённый ПМ (премию «Большая книга» вручают приятному во всех отношениях Шишкину и резко поприятневшему во всех отношениях лет десять тому назад Сорокину), и наш радикализм — это тоже усреднённый ПМ (приятные во всех отношениях мальчики Шнур, Нойз Эм-Си и Вася Обломов борются с госбюрократией, насилием, пошлостью и фашизмом). Натасканная на банан публика в первом случае академично щурится: «О-о, большая литература», — во втором — радикально щерится: «Гы-гы, это интернет, деточка», — но на самом деле и там и здесь показывают одно и то же.