В. Оболевич - Владислав Реймонт и его романы «Комедиантка» и «Брожение»

Однако на раннем этапе своего творчества Реймонту было нелегко утверждать себя как писателя-реалиста.

В том же дневнике 1894 года он пишет: «С этим несчастным реализмом я имею немало хлопот: уже не одна редакторская дверь закрылась передо мной. Но отказаться от него я не могу, хотя и придется на первое время его смягчить».

И Реймонт вынужден был идти на некоторые уступки издателям.

Элементы идеализации «здоровой крестьянской крови» появляются в его ранних рассказах «Счастливые», «Путешествие на Ясную Гору», «С глазу на глаз» (1894) и других. Они сохранились и в романе «Брожение».

Процесс классового расслоения деревни, начавшийся после крестьянской реформы 1864 года, хорошо показан в романе на судьбах многих крестьянских семей. Одни из них, такие как Рох, Валек, старуха Кракалина, Ягна, Магда, Янова, которые в свое время отбывали барщину или трудились на жалком клочке земли, постепенно становились рабочими, поденщиками, сторожами, конюхами, батраками, бродягами или нищими; другие, разбогатев на всевозможных спекуляциях, превращались в зажиточных мужиков, лавочников, корчмарей, купцов, коммерсантов, предпринимателей, помещиков «нового типа», образуя пеструю прослойку филистеров — представителей буржуазного общества.

В этом отношении показательна история семьи Петра Гжесика.

Крестьянин Гжесик был пастухом, затем шинкарем. Разбогатев на продаже шерсти, овец и на темных делишках, он постепенно приобрел восемь имений и стал «вельможным паном помещиком», сменив плебейскую фамилию Гжесик на шляхетскую — Гжесикевич.

Кичливый и заносчивый, он на каждом шагу подчеркивал свою «вельможность» и требовал от своих детей беспрекословного подчинения, грозя иначе «выгнать всех ко всем чертям».

Его жена, неграмотная крестьянка, отбывавшая когда-то барщину у помещика, теперь и сама научилась покрикивать на батраков. Оставаясь «мужичкой», она уже мечтает о такой невестке — «настоящей панне», шляхтянке, которая «сидела бы дома да французские книжки читала и на фортепьянах играла».

А ее дочь Юзя свою дочку Иренку отправляет учиться во Львов, сына отдает в аристократический пансион в Вене, мужа, Игнатия, который едва умел читать и писать, обучает хорошим манерам, да и сама учится болтать по-французски, разъезжает в богатом экипаже с кучером в ливрее и два раза в год устраивает приемы, приглашая к себе близких и дальних соседей-помещиков.

Высокомерная, мстительная, завистливая, алчная, она пытается всех вельможных панов «превзойти пышностью», унизить их, осмеять. Несмотря на «огромное ее состояние, вся округа, все местное дворянство смотрели на нее как на дочь бывшего овчара и корчмаря». Это бесило Юзю, ибо она стыдилась своего происхождения.

Однако презрение дворян к «выскочкам-хамам» нисколько не мешало их взаимной дружбе и деловым контактам.

Шляхтичи Волинские охотно посещают «мужиков» Гжесикевичей, Гжесикевичи — Орловских, Юзя дружит с помещицей-шляхтячей Осецкой, Анджей — с Ядей и Стефаном Витовскими, представителями старинного аристократического рода.

Следовательно, не происхождение, а богатство, деньги определяют место людей на социальной лестнице.

Писатели, близкие к журналу «Голос», видели в деревне наличие только сословного антагонизма. Впервые в польской литературе разоблачил этот миф Реймонт. По мнению писателя, «мужики» Гжесикевичи были гораздо ближе к дворянам Осецким, Витовским, Волинским, чем к Роху, Яновой, Валеку и другим беднякам «мужицкого» происхождения. Не сословный, а классовый антагонизм определял взаимоотношения людей.

Для Гжесикевичей — Осецких в новых общественных условиях родилась и общая «эстетическая» база — филистерство. Наиболее полно она отразилась в обрисовке пародийно-карикатурного образа помещицы Стабровской, писательницы-натуралистки.

Стабровская утверждает: «Всякое чувство — варварство»; музыка— пустая бессмыслица; она лишь «располагает к лени и праздности»; на жизнь следует смотреть «без романтических прикрас и детской стыдливости», а на любовь — только как «на физиологический процесс». Эстетические вкусы Стабровской видны уже в самих названиях ее рассказов — «На скотном дворе», «Помои».

Реймонт в образе Стабровской нанес удар эстетике натурализма, имея при этом в виду конкретный адрес — некоторые произведения Запольской, Сыгетинского и других.

Однако, отступая от жизненной правды, Реймонт создает и явно идеализированный образ Анджея Гжесикевича. Анджей Гжесикевич не спрут, каким был его отец. Он «здоровая крестьянская кровь» — добродетельный муж, образцовый хозяин, честный, гуманный и энергичный человек. Не было «в нем ничего от столичных повес. В его голосе звучала искренность и глубокое чувство; от него веяло силой и благородством».

Аристократ Витовский говорит ему: «Гжесикевич, ты мужик, но я тебя люблю: есть у тебя зачатки человечности, я уверен, из твоей семьи выйдет еще великая душа».

Здесь слышатся отзвуки позиции «Голоса», его идеи, его надежды, его программа.

Сделав эту уступку, Реймонт в остальном остался верен себе, верен правде.

Янка не смогла полюбить даже такого идеального человека, каким был Анджей. За ним стояла «стена филистеров» — его среда, окружение, — и это пугало ее.

Вернувшись домой, в Буковец, после попытки самоубийства, Янка не знала, куда деть себя. Позади — горькие разочарования. А впереди? Замужество? Для чего? Чтобы «рожать Гжесикевичу детей, жить среди тех, кто недавно оскорбил тебя» и в конечном итоге окончательно «задушить свои светлые порывы, развеять мечты, обезличить себя и безропотно ходить в ярме будничной жалкой жизни?»

«Нет! Нет! Нет!»

Значит, опять вернуться на сцену?

Может быть, и стоит. Ведь раньше «театр был институтом религии, культом», а зритель — «ареопагом, который награждал аплодисментами и славой». Но это было во времена выдающихся польских актеров — Моджеевской, Круликовского, Ракевич. А теперь?

Вспомнив снова своих коллег — «это болото», и зрителей — по сути дела тех же Залеских, Бабинских, Сверкоских, Гжесикевичей, Осецких, Стабровских, Глембинских, эту «тупую, дикую, варварскую массу, ищущую в театре только острых ощущений для своих притуплённых нервов», — Янка еще раз воскликнула: «Нет! Нет! Нет!».

Там и здесь одна и та же обывательская трясина. Выхода нет. Но там — голод, нищета, проституция. А здесь, хотя и «растительная», но «спокойная жизнь».

И Янка Орловская, не любя, выходит замуж за Гжесикевича и глушит в себе «брожение» чувств.

«— Вы обмещанились до мозга костей, — заметил Глоговский, встретив Янку после долгой разлуки. — Что с вами случилось?

— Спросите об этом жизнь».