Капитолина Кокшенева - Русская критика

Собственно эта проблема — проблема меры — стояла и стоит перед всеми писателями, не боящимися и в «условиях модерна» писать о народной жизни. Унизить народ не так уж трудно (горенштейновскую Авдотьюшку с кошелочкой не долго и искать придется), как не трудно писателю нарочито его возвысить. Наши лучшие почвенные писатели нашли ту меру понимания народа, и ту меру любви своего героя, что вопрос об обвинениях русскими писателями своего народа мы можем обойти вниманием. Существенное расхождение модернистского и почвенного современного сознания во взгляде на народ связано с тем, что первый вообще не допускает никакого идеального народного пространства, следовательно, не видит необходимости обращаться к народным нравственным идеалам или бытовому укладу. Для модерниста все это осталось в прошлом — литература деревенщиков для них утопична; крестьянская Атлантида не просто не нужна сейчас, но никогда не существовала в реальности (она — внеисторична). Типично для модерниста отношение, например, к книге В.И.Белова «Лад»: «По жанру “Лад” — это утопия. <���…> Дело в том, что в “Ладе” незаметно как-то произошел жанровый сбой: утопия выдается за идиллию. То, что составляло идеальную, лелеемую в мечтах “модель” крестьянской Вселенной, выглядит у Белова как реально существовавшая повседневность, как норма, которой следовали все и вся» (17, 56). Мы видим, что для модерниста идеал и идеализм не входят в представление о реальности народной жизни — ни в качестве бытовой народной эстетики, ни в качестве трудовой и нравственной нормы (о чем и писал Белов). Идеал не может быть повседневностью, но может считаться нормой (ведь норма состоит не только из материальной составляющей, но сама в себе содержит и высокую идеальную память о должном).

Концепция человека в литературе почвенного направления литературе опиралась на принципы народности, национальной самобытности, на уверенность в том, что «национальный характер никогда не превращается в роковой, абсолютно неизменный закон», а потому нравственное возрождение всегда возможно (18, 9). Последняя повесть В.Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», пронизанная бедой, злобным духом времени, сюжетно опирающаяся на преступление главной героини (убила насильника своей дочери), тем не менее, категорически далека от «чернухи» модернистской литературы. Как бы современный русский человек не был унижен, задавлен обстоятельствами, да и сам в наше время поистрачен душой, Распутин защищает и поднимает в человеке именно его достоинство (и главной героини Тамары Ивановны, и сына ее Ивана, и отца Ивана, и других героев повести). Мы должны раз и навсегда понять, что почвенники-деревенщики (и только они) владеют сегодня искусством положительного обоснования человека. Модернисты (видели выше) — отрицают, сомневаются, констатируют, разоблачают, буквально раздевают человека (например, критик Н. Иванова пишет о последних рассказах В. Маканина: «… Маканин говорил о своем понимании русской литературы как чувствилища русской жизни; вот откуда избранная им в качестве главной линия развития (линия раздевания — К.К .). Так вот: раздевание-разоблачение вплоть до последнего обнажения, торжества телом — это и есть центральный стержень этой почти скабрезной прозы <���…> Как этот слоган звучал на выборах? Голосуй сердцем? А у Маканина — сокрушительное — Критикуй телом !» (19, 7). «Критика телом» реальности одного из последних рассказов Маканина («Могли ли демократы написать гимн…») так блудлива и цинична, так уныла и малохудожественна, что может рассматриваться только как образчик тупика этой самой «критики телом» [5] При таком «эстетическом» критерии почти все шоу-программы телевидения и прочих «желтых» изданий, где всегда много «блудливого тела» (как и в рассказе В. Маканина), тоже можно считать как «оппозиционно-критические» по отношению к реальности! .

Здесь к месту будет сказать о том, что модернизм предлагает самое глубокое в измерении человека связать с проблемой экзистенциализма. В современной отечественной прозе внимание к «экзистенциальному человеку» и его «экзистенциальному сознанию» является тем, что противостоит «народному сознанию» почвенников. Экзистенциальное сознание связано с индивидуальным бытием. Герои Маканина, А. Кима, Вен. Ерофеева, Ю. Мамлеева, В. Пелевина, В Шарова, М. Бутова, Ю. Козлова и других для критиков интересны были потому, что занимались «поисками смысла индивидуального бытия». «Старый» моралист и нынешний экзистенциалист как герои разведены писателями на заметную дистанцию друг от друга, а известный нам модернистский «ужас повседневности» стал теперь «ужасом экзистенциальным». Художественные результаты постижения такого бытия не велики: в частности, роман М. Бутова «Свобода» (1999 г.), активно обсуждавшийся в критике, написан удивительно в «усталом» стиле (вязко и тягуче), как и бесконечно невыразителен его сорокалетний герой — представитель «экзистенциального сознания». В чем же оно было выражено? Во-первых, главный герой — это человек без догмата, не подчиненный ничьей воле, не имеющей над собой спасительного покрова догмы, нормы, идеала. Герой — предоставленный самому себе, не нуждающийся ни в какой крепкой сцепленности с реальностью, воспринимающий ее как «поток существования». Выключенность личной воли — признак не только отдельного героя, но трактуется автором романа как признак поколенческий. Остаются только вялые рефлексии о самом себе, да полагание своего «я» за всю реальность.

Почвенная концепция человека связана с восприятием целостности человека (если и утраченной, то сама степень утраты определяется «вычитанием» из целого). А это значит, что человек этот и разумный, и природный, и мыслящий, и совестливый, и верующий. Целостный человек — это человек физический и метафизический. Метафизика не беспочвенна — ее основание есть в человеке. И основание это выражает себя через реальность духовной жизни. Русская литература так много сил отдала описанию, внимательному всматриванию в метафизические начала в человеке. Каждый, осознающий себя, человек скажет, что душа его — реальность (представление о том, что «душа всего дороже», входит в наше традиционное культурное ядро). Но попробуйте найти в себе то самое экзистенциальное «ничто», которое активно распространялось в европейских культурах после Хайдеггера! В то-то и суть, что это «ничто» беспочвенно, то есть никак не связано с метафизикой человека. Оно — принадлежность культурной или интеллектуальной игры.

Безусловно, русский писатель, следующей трудной дорогой классики и традиции, будет утверждать и в своем герое «почву». Но всякое действие «активного утверждения» требует еще от писателя и веры, то есть требует от писателя включить все его существо (а не только разум) в творческий процесс. (Тут, кстати, еще одно принципиальное отличие от модернизма, видящего совершенно иначе суть творчества — в клишировании, копировании, обыгрывании смыслов, в фетишизации слова, его каталогизировании, что привело к умалению творческого труда, к его механистичности.) Почвенная концепция человека совершенно естественно (и в определенной мере неизбежно) требует реализма как наиболее совершенного, трудного и органического метода художественной практики, в основании которой лежит задача создания образа . Поэтому реализм и предполагает в писателе способность «включения» всего себя в творческий процесс. Поэтому реализм и был подвержен изгнанию из современной литературы якобы за недостаточностью средств реализма для описания современного человека (что вызвало, в свою очередь обратную реакцию — защиту реализма — в дискуссиях конца 90-х годов с участием критиков и ряда писателей). Мы можем только еще раз подчеркнуть, что русский реализм имеет свою специфику, свою почву и свою метафизику, что он — явление органическое. Казалось бы, В. Распутин уже давно написал о своих старинных старухах, сказал свое печальное слово о затопленных деревнях, о постепенном вытеснении традиционного лада жизни и бытового уклада, и тем самым как бы «закрыл тему»: будто с последним вздохом этих старух совсем иссякли те силы жизни, что их рождали и поднимали. Но нет, последние рассказы писателя (уже в новейшей ситуации — модернистского террора в литературе) вновь посвящены тем сильным русским женщинам, которые не потратили себя в наше лихое время. Это и Агафья (рассказ «Изба»), и Пашута из рассказа «В ту же землю», и Тамара Ивановна из повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Русская женщина, всегда правильно (то есть традиционно) понимаемая Распутиным как моральный адвокат жизни, для него по-прежнему возможна (несмотря на вытеснение ее традиционного облика почти из всех средств массовой информации). Рассказ «Изба», хотя и далек в своем повествовании от дня сегодняшнего, не сюжетом своим простым держит читателя, но тем мирочувствованием (русской вязью чувств, русским ходом мысли), которое берет за душу (да и само это выражение «брать за душу» — очень русское требование к художественному акту). Не почувствовать эту связь «всего со всем» даже в короткой цитате не возможно, как не возможно не поразиться все новым и новым словам-состояниям, которыми русский писатель способен говорить о старости: «Тут, в Агафьиной ограде, было над чем подумать, отсюда могло показаться, что изнашивается весь мир — таким он смотрелся усталым, такой вытершейся была даже и радость его. Здесь можно было и вволюшку повздыхать, и столько здесь скопилось невыразимых воздыханий, что тучки на небе задерживались над этим местом и полнились ими, унося с собой жатву людских сердец». Возможности реалистического письма неисчерпаемы, как неисчерпаемо богатство человеческих личностей. Разве не слышим мы в этом коротеньком отрывке ту подлинную религиозную красоту, ту высшую благодарность в человеке, что не улавливается ни хитроумными рациональными ловушками, ни имитациями, ни декоративностью?!