Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Посреди дороги, через тропинку и колеи, тоненькой струйкой в своем карликовом русле прожурчал ручеек. Я пошел против его течения и набрел на источник. Успокоительная чистота его дала мне безвременный миротворный отдых. Я поплескал ледяной водой на ноги, вновь крепко закатал под коленки штаны, всё время в ходьбе оползавшие, потом долго смотрел на дно источника сквозь воду более прозрачную и чистую, чем воздух. Дали же были замалены ветровой дымкой - а видно оттуда было далеко, верст за сорок и больше: дальний лес, деревушки и на горизонте пунктиром - уже в чугунной мгле расстояния - железнодорожный мост, взорванный во время войны и только недавно отстроенный.

Человеку редко случается побыть самому с собой, когда исчезают всякие препятствия между его сознанием и истинной (а не фантастической - в прошлом или будущем, но в настоящем) жизнью. Ему всегда кажется, что вот в эти минуты, если бы они пришли, и удастся всё понять, обдумать и решить. Но минуты эти проходят - я знал их и там, у источника, и еще в минуту физического труда - и оказывается, что говорить человеку с самим собою не о чем, решать ничего не надо и никаких настоящих мыслей нет...

Иконы обновились сразу в нескольких избах. Я встречал знакомые семьи, с маленькими детьми, свертками с закуской и бутылками с молоком. Они толкались в толпе пришлых крестьян, волочивших за плечами котомки, босых старух. Стволы деревьев, лежащие вдоль дороги, приступочки у изб, заборы, всё было занято. Но всюду царила молчаливая торжественность. Губы шептались, было слышно, как шаркает множество ног по земле, в избах, каменно плотно стояла толпа, звякали медяки на подносе и пылали знойным костром церковные свечи. Хозяева набожно объясняли, с какого края икона начала просветляться. Толпа сосредоточенно смотрела, и на ее глазах бумажные простые олеографии икон светлели, пошедшие по ним пятна сырости редели и сползали с них.

Я потолкался в праздничной давке (как на заутрене). Видел нашего бывшего мирового судью, который с восторженным просветленным («обновленным») лицом шептал: - Просветляется, просветляется.

Мне стало не по себе. Я пошел искать местечко, где бы отдохнуть в тени и освободить ноги, уже избаловавшиеся боевой прогулкой. На краю деревни набрел на скамейку под плетнем - с реки через огороды тянуло душистой свежестью. На скамейке уже сидел молодой человек, тоже горожанин, недавно появившийся в наших местах. Я знал его в лицо: это был сын того капитана Масловского, прятавшегося от большевиков и погибшего на нашем кладбище (живые искали убежища у мертвых и даже тут не находили его).

У меня в то время уже начинались странные состояния отсутствия на людях. Ощущал я себя - плотность и масса тела, голос, воля - лишь в одиночестве. На людях же я исчезал, не только как имя, человеческая мера, но просто как слышимый голос и ощутимая - видимая форма. На улицах налетал, случалось, на прохожих: мне казалось, что они должны пройти сквозь меня. В обществе, когда оканчивалась вся обрядовая механическая сторона встречи, я делался неподвижен. Я мог застыть внезапно на полуслове, полужесте - всё равно никто не слышит и не видит. Потом, когда это зашло слишком далеко, мне пришлось упорно учиться (неграмотные так учатся чистописанию) двигаться, говорить, смотреть «как все люди». Тогда уже я должен был преодолевать двойную преграду - и свои состояния, и отношение людей, которые действительно перестали принимать меня в расчет.

Такое состояние чуть ли не впервые (если не ошибаюсь) я ощутил, идя прямо на Масловского, ощутил отчетливо, безошибочно. Смягчилось оно только тем, что Масловский посторонился, давая мне место, и потом, медленно взглянув на меня, заговорил. Я отвечал. Я был видим и слышим и всё время это как бы испытывал, проверял.

Поразили меня (впервые тогда же - это было третье открытие в тот день: первое - не о чем говорить человеку с собою, второе - я болен отсутствием и третье - руки Масловского)... Белые (уже начало в воздухе густеть, облака облились золотом), крепкие, с синими сплетениями жил, вздувающими холеную блестящую кожу; с каким-то ужасным серебряным кольцом с черепом на левом безымянном. На виду у всего мира они покоились на круглом набалдашнике тяжелой трости (тоже с каким-то серебряным пояском и монограммами) и потом в течение разговора вращали его, обнимая и лаская самодовольно друг друга. Год спустя я понял (оказывается, я не переставал о них думать) всю их трагичность.

Масловский начал так, как бы я уже давно знал, что он Николай Федорович. Есть разговоры, предвосхищающие что-то в отношениях людей, «пророческие», заглядывающие в их будущее на какие-то пять минут вперед. Правда, встретились мы, можно сказать, на краю чуда, он был еще свежим в наших краях, не успел онеметь боязнью друг друга, непреодолимого друг к другу нелюбопытства (потом этой свежести в нем уже не было), а я был уже болен отсутствием. В тот вечер такое предвосхищающее - несколько - лет - встреч начало для него было естественно, для меня - неизбежно.

Обратился он ко мне с вопросом, точно мы долго спорили и для разрешения спора отправились сюда. на место действия собрать какие-то фактические данные в доказательство своей правоты, сойдясь же:

– Что же вы насчет этого?

Я ответил что-то вроде того, что в обновление икон я, кажется, не верю, но, может быть, это - символический знак обновления мира.

– Как же вы это обновление понимаете? (Я уже заметил, что лицо его было каменно неподвижно, даже глаза крупные, блестящие блестели красивыми стекляшками: говорили одни его руки.)

– Да вот, хотя бы эти толпы, души, здесь толкущиеся. После потопа тьмы, зла они жаждут просветления. Я видел нашего бывшего мирового судью С. Вы его помните?

– Как же.

– В своем сюртуке защитном с треугольной латой на спине, руки на груди, весь взлохмаченный, точно из себя приподымается, и шепчет - прямо в экстазе: просветляется.

– Вы думаете, это и есть обновление?

– Я думаю, что у каждого свое обновление, каждый просветляется по-своему... Но ведь вот и мы же с вами, тоже зачем-то сюда пришли.

(Незаметным движением рук круглый набалдашник трости повращался в раздумьи.)

– Нет. Если уж обновление, то должно быть для всех одинаковое.

– И одновременное, может быть?

– Да, и одновременное.

– Это вы страшного суда, кажется, требуете?

(Тут в подтверждение скрытого в моем вопросе смысла он рассказал несколько общих историй: 1) как в детстве родители заставляли его читать евангелие и учили, что в жизни руководствоваться им не следует, 2) как он «убивал людей на войне совершенно безнаказанно», как никакого сознания греха во всех страшных - самых! - грехах не было, 3) как на Галлиполи во время заутрени, только что получив весть о расстреле жены в Киеве, он бездомно скитался от палатки к палатке и плакал у знакомого офицера, пригласившего разговеться на деревянном ящике в пещере, и 4) о том еще, как, испытывая бытие Божие, он потом кощунственно громко ругался, грозясь Верху - и «ничего не случилось».)