Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Вот в общих чертах то, что я услышал от собеседника. Сознаюсь, что разговор этот побудил меня обратить свой мысленный взгляд на язычество. Но не античное, впитанное мною с детства, не германское, всегда пугавшее меня своими воинственными образами, а славянское, сулившее глубины откровений, стало предметом моих изучений. Плодом их явилось несколько набросков, в которых я старался найти общие древнейшие черты, забытую мудрость в сохраненных русским народом языческих обрядах. Писал я с мыслью показать написанное своему случайному собеседнику. Но мне уже не суждено было увидеть его. Как я вскоре узнал, он стал жертвой несчастного случая на фабрике, где служил простым рабочим. Не буду пересказывать обстоятельств его смерти. Судьба бывает несправедлива и жестока. И чтобы хоть сколько-нибудь возместить ее несправедливость, я решил напечатать свои записки, сделав общим достоянием прерванную смертью партнера беседу.

С детства помню, страшна была баня деревенская у бабушки в Бироновом именьи. Бревенчатый домик отдельно на островке в парке, посреди луга, бывшего раньше озером. Баня была забита. Темная, глухая. Сюда ночью я ни за что не пришел бы один. Место страшного святочного гаданья, убежище нечистой силы [451] Ср. очерк: Г. Николаев, «Навья трапеза», Меч, 1937, № 1, 5-7 января, стр. 7-8. Ср. также: Г. Н-в, «Праздник Рождества», Меч, 1938, № 1, 7 января, стр.7. .

Известно, что всё священное у древних, дохристиан, стало «поганым», бесовским для «нового человека», христианина. Черт - это конец ниточки от клубка, ключ от всего, на чье место пришел христианский проповедник. Из всех дохристианских обрядностей, удержавшихся в обиходе селянина, больше всего перунов навлекал на себя обычай рожанича - второй трапезы роду и рожаницам и моления «навем» в банях.

– Навем мовь творят, - обличал проповедник из «слова Иоанна Златоустого о том, како первое погании веровали в идоли», - и пепел посреде сыплют и проповедающе мясо и молоко, и масла и яица, и вся потребная бесом и на пещь, и льюще в бани, мытися им велят, чехол и оуброус вешающе в молвицы. Беси же злооумию их смеющеся, поропр’щаются в попелу томь и след свои показують на пролщение им. Они же, видевше то, отходять, поведающе друг другоу. И то все проповеданье сами ядять и пьют, ихже недостоит ни псом ясти [452] «Слово о томъ, како пьрвое погании веровали въ идоли и требы имъ клали» считается современной наукой приписываемым Иоанну Златоусту. .

Проповедник-обличитель знает внешнюю часть обряда, не вникая и не желая вникать - содрогаясь от омерзения («беси», «недостоит и псом ясти») - в его мистическую символику. Мы знаем, что такое навь - загробный вей, тайна ушедших, память о тех, кто были до нас, кто оставил нас себе в замену, к кому уйдем и мы, когда исполнится мера дней наших. (В пословице «из невья не приходят ниву венить». Тот же корень в сибирском заговоре, где самая страшная из лихорадок названа дважды «невея». В повествовании о Петре и Февронии Муромских в одной из загадок таинственной пряхи –: «брат мой пошел через ночи внави зрети». Загадка там же объяснена так: брат пряхи бортник, и вот «яко же лезти на древо в высоту через ноги внави зрети к земли, мысля абы с высоты не урватися: аще кто урвется, то и живота гонзнет». По-чешски нава - могила. «Внави зрети» - смотреть по ту сторону в мертвую свою будущую сущность; навь, навы - древнейшее слово забытое, еще в средние века употреблявшееся в значении ада, загробия. И вот, из «невья», с того света не приходят ниву «венить» - выкупать, освящать ниву. Впрочем, пословица забыла древнейшее - может быть, как раз и приходят.) О них всегда помнил древний и умножал символические встречи с ними. Жертва от трапезы роду и рожаницам происходила открыто за столом, в семье. Тут прошлое и будущее семьи приходило в дом, вкушало от стола домашнего, соучаствовало в жизни. Навья молитва - может быть, была ответом круга живой семьи, гощением в потустороннем. Для этого моленной - «мовницей» - избиралась баня. Ее топили не для себя - для навья. Приготовляли всё нужное для мытья. Посыпали в бане под золою, как думает христианский проповедник, для того, чтобы невидимые оставили в ней следы. Там ставилась обильная трапеза из мяса, молока, масла и яиц, которую живые разделяли с тенями. Нам жутко от этого пиршества с мертвецами. Древние иначе относились к смерти. Глеб Святославович, подавлявший восстание волхвов, когда спросил их, приготовленных к казни, знают ли они, что с ними будет, получил ответ:

– Чудеса велика сотворю [453] Этот эпизод сообщен в «Повести временных лет» под 6579 (1071) г. Ср. стих. Гомолицкого № 307 (вошедшее в цикл «В антологическом роде»). .

Смерть для волхва была не ужасом, не адом, не царством небесным - чудом [454] Гомолицкий здесь, в сущности, «выворачиват наизнанку» моральный смысл летописного рассказа: в то время как для автора летописи эпизод этот иллюстрирует торжество правды носителей христинства над заблуждениями и вздорной похвальбой язычника-волхва, Гомолицкий использует рассказ как материал для реконструкции особых черт языческого миросозерцания. . Чудом чего? Перевоплощения? Преображения? Не очищения ли? Не символ ли баня-молельня телесной-духовной чистоты? Не было ли обрядом священным и для живых мытье в бане? До сих пор у евреев существует обряд омовения перед молитвой, перед трапезой, описанный в евангелии. Он сохранился и в Западной церкви: у входа в храм - сосуд с водой, входящий мокает в него концы пальцев прежде, чем первый раз перекреститься. Только наши дохристиане омывались всем телом в одни дни, а в другие ночи - всем духом, соприкасясь мирам иным. (Что омовение как обряд практиковалось славянами, мы знаем: «и се слышахом: в пределах новогородских невесты водят к воде. И ныне не велим тому таки быти; аще ли то проклинати повелеваем» - грамота новгородского митр. Кирилла, 1274 [455] Любор Нидерле. Быт и культура древних славян. Авторизованное издание с введением и дополнениями автора и предисловием академика Н.П.Кондакова. Приготовил к печати С.Н. Кондаков (Прага: Пламя, 1924), стр.31. . Известно об очищении жениха и невесты омовением у проточной воды, потом замененное окроплением или принесением невестою кувшина с водою - вошло в народный обычай. Еще древний обычай омовения ребенка у славян, литовцев, германцев; очищение огнем и водою присутствовавших на похоронах (Нидерле).)

Мы мало, мы почти ничего не знаем о смысле этих древних, вынесших столько столетий обрядов. Но какой-то осколок древнего учения донесла до нас - можно себе представить, в каком виде! - летопись. Письменность была христианской, у «язычества» письменности не было, мудрость же стерлась с веками из народной памяти, выпало ядро, осталась одна скорлупа. У преп. Никона, который знал больше других летописцев о волхвах, знал от их гонителей, того же Глеба и еще дружинника Яня, сохранился обрывок дохристианской космогонии: бог «мывься в мовници и в’спотивься, отерся вехтем и верже с небесе на землю...» [456] 456 Рассказ «Повести временных лет» под 6579 (1071) г. - начинает он и обрывает рассказ: заканчивает богумильской дуалистической легендой. Что восстало из божьего пота - всё живое, человек ли, душа ли - живая влага в мертвой природе - банный пар духа сущего. Но связь мифа с ночной мистерией навьей трапезы ощущается. Бог мылся в молельне (бане) и отер проступившую из его божественных пор влагу испарины - влагу жизни, отер ее и бросил в мир и... там, где пали ее капли, проросло многовидное древо жизни. Не отсюда ли омовение телесное - подражание, служение богу, молитва, а место омовения - место молитвы, место таинства непрекращения рода, общения с предками, родоначальниками, прародителями, мироначальниками, вглубь до самого первого, самого начального - прообраза всего, Деда вселенной.