Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Сто лет тому назад за Черной речкой на окровавленном снегу - был один. Теперь этот один утысячерился. Дух Пушкина, как семя, пророс и процвел - древом русской литературы, древом русской культуры, древом нашей жизни и древом познания добра и зла. Ветви его распространились на весь мир.

Как случилось, что последующая русская литература стала комментарием к Пушкину, - это тайна. Точно все эти умы, все эти сильные духом спорили с Пушкиным, или отталкиваясь от него, или притягиваясь необоримым притяжением. И по мере того, как время идет, поколение сменяет поколение, растет соблазн сделать писания Пушкина нашим Писанием.

Хочется толковать каждую строчку поэта, ища в ней второго, скрытого смысла, разрешения всех наших недоумений и наших скорбей. Может быть - новой религии, нашей обновленной лествицы совершенства, молитвы, заклинания, имеющего власть над жизнью пророчества... Если не в окружающем нас мире, то здесь, в этом мысленном пушкинском мире, мы ищем восполнения пустоты, образовавшейся на месте нашей родины.

Я не случайно в начале привел строфы «Воспоминания».

Да, «нет отрады мне» - нам нет отрады; не отраден, но требователен этот день суровой годовщины...

Да, «тихо» - в скорбной тишине - встают перед нами «два призрака младые», младые, так рано ушедшие из жизни...

Да, «две тени милые», два ангела, данные Судьбой России...

Но оба с крыльями и пламенным мечом,

И стерегут, и мстят мне оба...

(Мстят за мое бессилие; стерегут разросшиеся, умноженные заветы.)

...И оба говорят мне мертвым языком

О тайнах счастия и гроба.

В старых изданиях было: «тайнах вечности»... Но именно тайны счастия сейчас нам нужно - тайны нашего довременного и общего временного счастия. И вот здесь я останавливаюсь. Для того, чтобы открыть эти тайны, нужны не речи, не торжественные собрания, не статьи - для этого не хватает жизни, трудовой, жертвенной жизни, посвященной только одним поискам этим.

Меч , 1937, № 6, 14 февраля, стр.3. Перепеч.: «В краю чужом...» Зарубежная Россия и Пушкин. Статьи. Очерки. Речи (Москва.: Русский мiръ, 1998), стр.220-222.

На первом месте своей пушкинской антологии Юлиан Тувим поместил начало «Воспоминания», переведенного в 1828 году Адамом Мицкевичем.

Тут было не столько скромности, не столько смирения перед соравным совидцем Пушкина, сколько личной свободы и... может быть, желания, чтобы первый звук на пробуждаемой им золотой пушкинской лютне был столь же высоким, столь же столетним. Для нас же, русских, это вступление тем дороже, что вызывает ряд ассоциаций, связанных с пушкинским оригиналом. Взволнованная, жестокая музыка его (вспомним Льва Толстого, повторявшего его в своей исповеди, заменяя слова «но строк печальных не смываю» на « постыдных »), разрешающаяся таинственнейшими строфами о милых тенях!.. Нельзя было выбрать более «исторического», более интимно русского, пушкинского начала. Жаль только, что Тувим не закончил начатого своим великим предшественником - не дал польскому читателю второй части «Воспоминания» [460] Продолжение, намеченное в черновой рукописи. . Но, пожалуй, продолжать ему было невозможно. Он мог перевести его заново (и тогда бы нарушилась «столетность» первого звука лютни), но не продолжить: - слишком разны принципы переводов Мицкевича и Тувима. Для Мицкевича, как и для Пушкина-переводчика, оригинал был всего лишь точкой опоры, автор оригинала сообщником, соделателем, мысль которого они свободно развивали, а переживания делали своими переживаниями. Тувим на своем «станке» переводчика (так он сам определил, не без смирения, свое дело в статье, где объяснял свое бессилие перевести первое четверостиие «У лукоморья дуб зеленый» [461] См.: Л.Г., «Четверостишье Пушкина на станке у Юлиана Тувима»,Меч, 1934, № 29, 2 декабря, стр.6. См. также в настоящем томе. ; к этой теме он возвращается и в предисловии к «Лютне», где пишет: «Заглавие “Лютня Пушкина” предрешено было давно, когда, не рассчитав своих сил, я самонадеянно думал, что оно будет оправдано содержанием книжки; тогда я хотел, не ограничиваясь, как в этой антологии, лирикой, дать понятие о творчестве Пушкина во всем его целом: отрывками из поэм, драм, сказок, романов и так далее. Но после опыта с четверостишьем пролога “Руслана и Людмилы”, после многих недель тщетной борьбы только с одною строфой “Онегина”, после многолетних, окончившихся неудачей попыток перевести “Я помню чудное мгновeнье” и “Жил на свете рыцарь бедный”, а также еще другие совершеннейшие перлы пушкинской поэзии, я должен был, смирившись, остановиться на выборе одних стихотворений, прибавив к ним лишь отрывки раньше переведенного “Медного Всадника”, часть “Полтавы” да эпилог “Цыган”»... Далее Тувим перечисляет любимые им стихотворения, не поддавшиеся переводу). Итак, Тувим на своем «станке переводчика» ищет труда, а не вдохновения. Вдохновение приходит само. Избегая соблазнительной легкости схожего в сродных языках построения строк и рифм, он направляет весь свой большой опыт поэта и стихотворца на создание соравного оригиналу звучания, «являя его дух и силу точно» (как учил нас, русских, Сумароков). В большинстве случаем он выдерживает виртуозную для польской версификации русскую форму стиха (с такими трудными в польском языке односложными рифмами), сохраняя и как будто даже крепя, возвышая чистоту своего поэтического голоса.Так он достигает (не всюду, но во многих местах, звучащих в книжке лейтмотивом) иллюзии пушкинской стиховой мелодии, пушкинского ритма, - распева. И странная вещь, когда, русский, читаешь эти переводы, - пушкинская речь звучит вновь очищенная, полномерная, точно вся эта пыль полувнимания, осевшая с детства на страницы хрестоматий и полных собраний сочинений, слетела с них от прикосновения польского поэта. Слова, мимо которых стократно проходили, звукосочетания, ставшие «дарвалдаем» (Белый) [462] Андрей Белый, «Первое свидание» (1921), цитата, взятая из «Тройки» Ф.Н. Глинки (1824), используемая, в качестве имени, в повести А. Белого «Котик Летаев» (1922). , внезапно возвращаются из прошлого, полные глубины и значения. Мы слишком долго смотрели в мир Пушкина, так долго, что перестали замечать его явления и красоты. Тувим, как волшебник, показывает нам его снова во всей начальной неожиданности, найдя для того вторые слова на другом языке.

Но думается, что книга Тувима имеет и второе значение. Недаром на обложке ее переводчик поставил сверху свое авторское имя. Это самостоятельное творческое достижение, которое найдет свой отзвук. Можно без боязни сказать, что отныне, благодаря Тувиму, Пушкин вошел в польскую поэзию.