Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Трясущимися губами, задыхаясь, он торжественно заявил: «Не пустил в комнаты, в передней принял - разговаривать не хочет: обижен - и - в пижаме...»

Кроликов схватился за голову, доктор снял пенснэ, подышал на них и опять надел на нос. Составив летучий совет, мы порешили, что я и Константин Георгиевич (Кроликов) немедленно отправимся к Печерину и, объяснившись, привезем его к последнему отделению.

– Последнее отделение всегда самое почетное, - закрепил Барский.

Так как нам было доподлинно известно, что в местах, где жил Печерин-Майский, никакого, даже самого захудалого извозчика не разыщешь - а Майского надо было из почтения разориться доставить извозчиком - мы добежали до биржи, влезли в первого попавшегося фиакра и погнали его к Смирнову.

Это была, кажется, моя единственная прогулка на извозчике по нашему граду. Нас так трясло, что щелкали челюсти и тряслись, как от электрического тока, щеки, когда же мы свернули в полную черноту немощеных улиц, - пролетка сразу боком провалилась в мягкую пустоту, замоталась по ухабам и зашлепала по неусыхающим лужам. Тут опасности угрожали нам со всех сторон. По лицам неожиданно хлестали пыльные невидимые ветки деревьев, пролетку кренило то в одну, то в другую сторону, и мы оказывались попеременно то я на охающем Кроликове, то он на мне. Колеса трещали, оси скрипели.

Наконец мы приехали и, разбитые, с вымотанными внутренностями, неверными шагами наощупь пустились в неизвестное.

Кое-как в этом опасном путешествии мы всё же набрели на крыльцо. На наш стук вышел сам хозяин с керосиновой лампой в руке.

Та же лампа осветила тускло комнату, в которой нас оставили в ожидании приема.

Мысли наши были, естественно, далеки отсюда. Мы представляли себе иссякающую программу концерта, сознавая всю ответственность взятой на себя миссии. Кроликов не мог сдержать волнения. Он дрыгал ногой, теребил злополучный узелок на скатерти, подвернувшийся ему под руку: выматывая яростно его и вытаскивая нитку. Бросив узелок, он угловатым движением пополз - за часами! - в жилетный карман, вынул из него кусок пирога, принялся жевать и, вдруг сообразив, остолбенев, пробормотал:

– Вот дак... вот дак... история - это я пирог перед отходом ел и вместо хронометра, значит, в карман, значит, сунул... а теперь полез за временем, и как будто всё в порядке, нашел и ем - а!.. что!..

Видя, как глаза у него наливаются кровью и жилетка начинает подпрыгивать, я упал на стол, мотая головою. Тут Кроликов, исходя безмолвным смехом, начал раскачиваться туловищем, угрожая двум соседним филодендронам. Остановиться было уже невозможно. Со стула Кроликов бесшумно свалился на пол...

И вот в эту неподходящую минуту перед нами предстал Печерин-Майский.

Припадок наш моментально прошел. Я вскочил навстречу, вытирая слезы. Кроликов сделал вид, что искал нечто под стулом, - поднялся взлохмаченный, ударившись теменем о край стола. Достаточно было взглянуть на его фигуру, чтобы покатиться снова от хохота.

Но знаменитый артист, приготовивший, очевидно, величественное появление, ничего решительно не заметил.

Войдя, он остановился, расставив грузные ноги, выпячивая живот. Он действительно был в пестрой полосатой пижаме. В пухленькой ручке его дымилась прокопченная трубка, и вот, размахивая ею, уставясь мутными, мимо нас, глазами, он начал свою речь:

– Очень приятно познакомиться, - голос у него был хриповатый с актерской оттяжкой. - Я уже давно жду случая объясниться, господа, но не имел чести... э... не имел чести видеть под своим кровом никого из устроителей... Должен, конечно, с одной стороны, принять во внимание неопытность дилетантов, что многое, многое объясняет. С другой же стороны, не хочу, чтобы вы подумали, чего доброго, что в Печерине-Майском говорит самолюбие. Я, господа, старый артист, чтобы самолюбничать, как какой-нибудь провинциальный актеришка. Тут, господа, я выступаю в защиту искусства, истинного высокого искусства, которого унижать не поз-во-лю.

Голос его рос, из трубки летел пепел.

Я боком следил за Кроликовым. Тот стоял бледный, с трясущейся челюстью. Но Майский, к счастью, почему-то избрал мишенью меня и наступал и возносился в мою сторону. Единственным утешающим фактом для меня с самого начала были топорщившиеся на Майском из-под пижамы манишка и белый галстук.

– Приглашая в моем лице представителя славного прошлого русского театра, вы должны были с уважением отнестись к русской культуре. Вы воображали - напрасно! - что я позволю топтать ногами заветы чеховской чайки, традиции Художественного театра. Нет, господа мои, это сделает, может быть, всякий, но не Печерин-Майский. Печерин-Майский ответит на это хамство... - садитесь! Садитесь же, - взревел он на нас.

Совсем потерявшись, мы плюхнулись не глядя куда: я на треснувшее кресло, Кроликов на филодендрон. Произошла катастрофа. Благодатная катастрофа. Мы бросились к филодендрону. Кроликов, отирая холодный пот, лепетал нечто неразборчивое, я отряхивал с него землю. Майский брезгливо помахал отломанным листом и, положив его на стол, полувопросительно уставился на нас, с выражением: вот как я вас!

Воспользовавшись минутой молчания, я забормотал о всеобщем уважении к заветам чайки, к искусству и к Печерину-Майскому, особенном уважении к его мировой известности, и о том еще, что всему виной недоразумение, которое никогда не повторится.

– Выслушайте меня до конца, господа, - мы все уселись, Майский снова раскурил трубку (о Боже, время-то шло!). - Я хочу, чтобы вы меня поняли. Печерин-Майский прежде всего человек слова. Понимаете: ничто не может - ни болезнь, ни принцип, ни оскорбление - а тут было оскорбление, о нет, не личное, но было - не может его заставить не сдержать слова. Потом - он будет драться на дуэли, протестовать, судиться (этого еще не доставало, подумал я), но слово должно быть сдержано. Я еду и буду петь (вздох облегчения слишком открыто вырвался у нас - только скорее!). В следующий же раз я сам составлю вам афишу и укажу свое место в программе.

Тут он вскочил, выбежал и, весьма проворно обернувшись, явился переодетым.

По дороге, поскольку дорога на то позволяла, он нам пытался рассказывать анекдоты. Невпопад, на всякий случай после каждого слова мы подхихикивали до боли в скулах...

Ожидавшим путешествие наше показалось бесконечным. Публика волновалась. Кто-то шикнул, кто-то потребовал назад билеты. Слышались громкие иронические замечания. Большинство, не обращая внимания на догоравший уже концерт, толпилось в буфете. В это время, как спасение, явились мы. Майский вспрыгнул на сцену, расточая улыбки. В зале захлопали, буфет хлынул в двери. И он запел.

Вызовам не было конца. Майский хватался за грудь, прижимал платок к напудренному челу и должен был петь снова и снова... «Миллион терзаний» и «Безноженьку».