Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Но, думается, если бы русская общественность в Польше обратилась к институту с просьбой помочь ей устроить в Варшаве выставку русской иконы, институт с радостью пошел бы навстречу и м.б. даже прислал свою коллекцию репродукций и даром. Тот же институт, наверно, мог бы командировать в Варшаву и своего человека, который помог бы организовать выставку и прочел бы доклад о русской иконописи.

Думается также, что и церковная власть в Польше откликнулась бы на такое дело и помогла бы, поскольку это, конечно, возможно, пополнить выставку оригинальными иконами. Остановка, к сожалению, за доброю волей самой общественности. Ведь даже о работе археологического института имени проф. Кондакова здесь в Польше что-то до сих пор не было слышно.

Меч , 1935, № 22, 2 июня, стр.6.

Сильнее разумных теорий действует на человека «вне-умная» магия искусства. В одной какой-нибудь стихотворной строчке скрыты бури, и один поэтический образ имеет власть разрушать и созидать миры. Литературные герои, овладевая воображением, воспитывают поколения, «образуют новые существа» (Блок) [318] Запись в дневнике от 7 февраля 1921 г. См.: Александр Блок. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7. Автобиография. 1915. Дневники. 1901-1921 (Москва - Ленинград: ГИХЛ, 1963), стр.405-406. , и целые периоды истории направляются искусством. Кажется, что в этом действии на живую материю (сознательном или разрушительном - это другое дело) главное оправдание и самого творца, и художественных ценностей, им созидаемых. Отними от искусства его творческую силу, и из творчества оно превратится в праздник развлечения. Эту роскошь позволить себе народ может лишь в период временного благополучия, в момент пресыщения. Тогда, когда ему кажется напрасным что-либо изменять в мире, созидать, преобразовывать. Когда народ вступает в полосу духовного упадка.

Но есть периоды, когда сама жизнь взыскует творческого сознания. И горе тому народу, который в такой ответственный момент оказывается духовно бесплодным: - когда среди сынов его не находится ни одного «непризнанного законодателя мира». Тут «кризис» искусства обернулся бы неизбежно в глубокий кризис самого народа. Это значило бы, что он творчески опустошен, уже ничего не в силах изменить в своей истории, уже нежизнеспособен, приговорен к смерти...

Одно время у нас в зарубежной критике не замолкали споры о «кризисе литературы». Не знаю, понимали ли спорившие до конца, о чем спорят: о стихах или о душе России. Потому что ведь именно мы сейчас переживаем такой период, когда жизнь сама вызывает к творческому сознанию. Чем же иначе мы можем преобразить жизнь, мы, лишенные силы «реальной» - физической, полуразочарованные в политике да и всё равно политически ослабленные - раздробленные на партии и группировки, разобщенные расстоянием! Единственная объединяющая еще нас сила - это она, незаметная, бедная «республика поэтов», наша эмигрантская литература, которая несомненно существует, давая нам лицо и имя. И что же будет, если и она не оправдает себя: не окажется в ней свежих творческих сил, способных «образовать новые существа». Дело, как видно, не в жизнеспособности русских ямбов и хореев: творец, способный преодолеть жизненную косность, способен, прежде всего, преодолеть жизненную косность старых поэтических форм. Среди нас должны прийти в жизнь, родиться эти творческие силы, если уж не творческая личность, - иначе дело наше и даже наше существование останутся неоправданными.

И вот, мне радостно видится, что в то время, как разговоры о «кризисе» - теперь притихшие (надоело! - читателю? критику?) - продолжались и шли крещендо, такие творческие силы уже обнаруживались в молодой эмигрантской (тут уже по праву!) поэзии. Это были еще не книги, даже не целые стихотворения, а отдельные стихотворные строчки, - но ведь и стихотворная строчка может свидетельствовать о рождении таких сил.

Как верно заметил А. Бем, до последнего времени лозунгом большинства молодых эмигрантских поэтов была формула Жуковского «жизнь и поэзия - одно» [319] Формулу Жуковского из стихотворения «Я Музу юную, бывало...» (1824) Бем привел в статье «Письма о литературе. Жизнь и поэзия», Меч, 1935, № 16, 21 апреля. См. также: Альфред Людвигович Бем. Письма о литературе. (Praha: Euroslavica, 1996), стр.210. . Строчка Жуковского - прекрасна, но сделать ее руководящей для творчества целого поколения - ошибочно и опасно. Конечно же - не одно . Жизнь - это косная материя, полухаос, полугармония; поэзия - побеждающая эту косность, преобразующая материю - сила. Понять это для приверженца формулы Жуковского - значило бы перескочить в иную мысленную сферу. Из созерцателя стать делателем, самому прежде всего перейти роковой момент преображения. Роковой, потому что тут для пожелавшего творить - искус и проба: творец ли он.

И вот двое из молодых современных поэтов этот искус уже в течение нескольких лет проходят. Интереснее всего, что оба они дышат воздухом, особенно насыщенным философией строчки Жуковского - воздухом русского литературного Парижа. Я говорю о Вл. Смоленском и Ант. Ладинском. В мою задачу не входит выделять дарования этих поэтов из среды их литературных сверстников или сравнивать их между собою. Меня сейчас интересует только тот знаменательный переворот, перелом в их творчестве, который они, каждый по-своему, теперь переживают.

В первых своих стихах (сборник «Закат») Смоленский был охвачен отчаянием бессилия. Безвыходность, окаменение, смерть - были его темой. Одна из запоминающихся формул сборника - «друг, не бойся - спасенья нет...» [320] См. стих. «Друг, не бойся - не страшен страх…», в кн.: Владимир Смоленский. Закат (Париж: И-во Я. Поволоцкий и Ко., 1931), стр.32. Может быть, поэтому, как реакция, тем сильнее потом овладел им приступ творческого самосознания. Сознания ответственности за свое творчество. Я бы пока осторожно назвал это - «пробуждающеюся совестью». Волей к вызову сознательных сил, которых надо пробудить к жизни, иначе - гибель.

Пока это только два четверостишья разных стихотворений - стихотворные «строчки». Одно из этих стихотворений было напечатано в газете «Возрождение» в 1933 г. и тут же перепечатано варшавской «Молвой». Оканчивалось оно так: