Николай Аксаков - Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)

Творчество является для Сырокомлй не принужденнымъ или искусственнымъ; оно составляетъ непосредственное послѣдствіе всей внутренней, духовной его жизни, которая ищетъ выразиться, сказаться словами.

Но эта потребность не составляетъ какой-либо особенной привилегіи души поэта; она, въ больей или меньшей степени, составляетъ потребность всякого человѣка; поэту присуща только способность соотвѣтствующаго художественнаго выраженія, тогда какъ для другихъ и горе, и радость, остаются, зачастую, нѣмыми, затаенными. Поэтъ въ чувствахъ своихъ сочувствуетъ міру и, выражая свои чувства, совершаетъ вслѣдствіе того общественное служеніе, давая языкъ и чувству другихъ.

Чьи же чувства и стремленія выражалъ Сырокомля, или вѣрнѣе, чьи чувства и стремленія наполняли собственную его душу? Чувства ли партіи, извѣстнаго класса общества, извѣстнаго кружка и т. п.?

Нѣтъ! въ творчествѣ Сырокомли высказывались чувства и стремленія всего народа его, во всей его совокупности, даже до послѣдняго хлопа, забытаго польской исторіей.

По этой причинѣ, чувство его, какъ не сдерживаемое, не ограниченное никакою условностью, получаетъ особенную чистоту, искренность и силу, и эта же чистота, искренность и сила отражаются на самыхъ произведеніяхъ его творчества.

По этой же самой причинѣ, весь народъ его, во всей совокупности, становится его сотрудникомъ, предоставляя въ распоряженіе его весь накопившійся запасъ преданія, всю сокровищницу чувства, все обиліе и роскошь образовъ, красокъ и звуковъ.

Такимъ образомъ, выработана была Сырокомлею та эстетика, которой является онъ для насъ обладателемъ; такимъ образомъ, пріобрѣлъ онъ весь многообразный матеріалъ для своего творчества, могъ видѣть и слышать то, что онъ видѣлъ и слышалъ, и воспѣть то, что онъ воспѣлъ. Такимъ только образомъ, могъ онъ возвыситься до значенія истиннаго народнаго поэта и смѣло высказывать надежду на благодарную память потомства.

Уже на примѣрѣ Сырокомли видимъ мы великое значеніе народности для историческаго творчества. Только одна народность можетъ придавать чувству и его выраженію истинную непосредственность, отрѣшать ихъ отъ всякой дѣланности и искусственности; только одна народность предоставляетъ сама собою готовый матеріалъ для творчества, а не заставляетъ занимать его въ качествѣ чужаго добра. Занятое добро никогда не можетъ сдѣлаться вполнѣ своимъ. Сюжеты для творчества изъ древняго или вообще не нашего міра, только тогда вполнѣ достигаются нами, только тогда дѣлаются вполнѣ нашимъ достояніемъ, когда мы, хотя временно, живемъ духомъ въ народѣ, который когда-то ихъ произвелъ. А чтобы понять, что значитъ жить духомъ въ народѣ, намъ чуждомъ, чтобы переносить въ него духъ свой со всѣми его отношеніями, надо уже предварительно испытать духовную жизнь въ народѣ, жить духомъ въ народѣ своемъ.

Если предполагаютъ, что слова наши отзываются духомъ какого-то крайняго направленія, на которое вообще привыкли у насъ сваливать слишкомъ многое, то пусть прочтутъ хотя-бы статью Бѣлинскаго, (котораго въ этого рода крайности ни коимъ уже образомъ нельзя заподозрить). «Объ общемъ и народномъ въ искусствѣ», помѣщенную въ пятомъ томѣ его сочиненій.

Но народность не надѣвается поэтомъ, какъ римская тога или греческій палій, въ которые облекались когда-то представители псевдо-классическаго направленія; она не дается однимъ только этнографическимъ походомъ, не вырабатывается искусственно, не «разгадывается по книгамъ мудрецовъ», какъ и всякая вообще тайна поэзіи. Не спуститься только въ народъ долженъ поэтъ-художникъ, не его силиться поднять до себя, а возвысить себя до народа въ полномъ и совершенномъ смыслѣ этого слова. Разрѣшеніе этой таинственной задачи достигается только самою жизнью, и его-то отчасти достигнулъ нашъ Сырокомля.

Примечания

1

Прим. ред. это стихотвореніе, какъ и многія другія, изъ которыхъ авторъ приводитъ цитаты, въ переводахъ гг. Минаева и Пальмина, не были еще напечатаны и войдутъ во второй тонъ изданія «Избранныхъ стихотвореній» Людвига Кондратовича.

1

Мы вовсе, однако, не намѣреваемся отрицать, что многія изъ такъ называемыхъ европейскихъ понятій, – научныхъ, бытовыхъ и государственныхъ, представляютъ сами до себѣ, совершенно обязательную силу, и принятіе ихъ отнюдь не нарушаетъ самостоятельности народнаго духа, разумѣется, смотря по тому, какъ совершается самое это принятіе. Но общность, и потому, и обязательность понятій этихъ вытекаетъ вовсе не изъ европейской ихъ распространенности и европейскаго происхожденія, а изъ отвлеченно-разумной ихъ оцѣнки, которая одна можетъ дѣлать ихъ общими и обязательными. Гдѣ разумъ вступаетъ въ полныя свои права, тамъ уже не можетъ быть рѣчи обѣ авторитетахъ, – все равно, будетъ ли такимъ авторитетомъ индивидуумъ, народъ или искусственно составленное понятіе объ европеизмѣ и человѣчествѣ. Гдѣ дѣйствуетъ разумъ, тамъ общность является сама собой, и нѣтъ необходимости стѣснять просторъ его подчиненіемъ какому бы то ни было авторитету, для того, чтобы не нарушалось единство. Единство окажется само собою, окажется свободно, но стѣсненіе авторитетами, какъ бы высоки сами по себѣ они ни были, или рамками, какъ бы широки не были эти рамки, мертвитъ и уничтожатъ свободную дѣятельность человѣка точно такъ же, какъ и народа. Ссылка на европеизмъ, какъ на эмпирическое указаніе, эмпирическое данное, то же самое, что ссылка на Аристотеля во времена схоластики, – схоластическое «jurare ad verba magistri» – тѣснящее и уничтожающее всякую свободную мысль. Несвободной же мысли быть, разумѣется, не можетъ; она была бы логической нелѣпостью.