Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

Читатели тоже люди. И сегодня они хотят не просто тратить время, а тратить его со смыслом: что-нибудь получать взамен. Например, героя. И желательно, чтобы беллетризация с информацией в одном флаконе. Такой специфический книжный infortament. Чтобы, закрыв книгу, потребитель с удовлетворением понял: у поэта N было три жены, и все —…

Редкий «толстяк» обходится сегодня без распечатывания ЖЗЛ-продукта. Нет прозы или нет, условно говоря, приличного, недепрессивного героя? А так хочется.

Культурный герой нашей действительности – активный, пространственно подвижный, с многочисленными контактами (в том числе враждебными). Героя сегодня играет свита: герой дает свои божественные указания (прекратить, усилить, запретить, закрыть и т. д.). Свита записывает – СМИ «передают». Жила бы страна родная, и нету других забот. Страна поеживается: то рванет ГЭС, то «сушки» с неба посыплются. Стихии: вода, воздух, земля. Огонь. Рейтинг героя растет и укрепляется испытаниями. Герой может и небесам приказать, и течение вод остановить. В герое ощущается олимпийское (божественное) происхождение – вот, кстати, почему есть уверенность, что сочинская Олимпиада обязательно, вопреки скептикам, состоится. Культурные герои в этой ситуации только наращивают символический капитал. А что с литературными?

Оживилась (методологически мертворожденная, по моим наблюдениям) дискуссия о герое наших дней в литературе (С. Беляков, В. Пустовая, Е. Ермолин – в «Новом мире» и «Континенте»). Литературные герои сегодня – «подлые люди» Л. Улицкой, «маленький человек» Евг. Гришковца, «странные люди» М. Кучерской, «ничтожества» Р. Сенчина – материал скорее для реальной критики в духе 60-х. Сословность, безысходность, бесперспективность «героев» взывают не к литературной критике, а к социологии. И всё же дискуссия, при всей ее методологической невнятности, показательна в шукшинском смысле: что с нами происходит. Порой кажется, что сплю наяву и вижу сон, транслируемый с кафедры советской литературы, возглавляемой профессором Метченко (нашим, пролетарским профессором).

Тем временем проблема есть: почему вдруг критики с читателями отправились искать героев современной прозы?

Отправились – и нашли!

Герой словесности (поскольку про Путина с Медведевым байопики еще не созданы, всё впереди) – писатель.

Бесперебойно поставляет книги о писателях, вошедших в пантеон, прозаик Алексей Варламов – через его руки прошли Пришвин, Грин, Булгаков. Тем же занят прозаик, поэт и фельетонист Дмитрий Быков – охвачены Пастернак и Окуджава, впереди Маяковский (о котором, кстати, за последние годы вышло с десяток книг разного качества – от блестящей Бенгта Янгфельда до унылой Карла Кантора). Не отстает от них прозаик и интервьюер Захар Прилепин, написавший книгу о Леониде Леонове. В том, что касается прозаиков филологического происхождения, такой выбор понятен: все-таки про жизнь Высоцкого или жен Блока читать интереснее, чем про богатую внутреннюю жизнь весьма обыкновенного и ничем не знаменитого ученого.

Надо быть Чеховым, чтобы скучную историю, обыкновенную жизнь обыкновенного профессора сделать необыкновенно интересной. Надо быть Набоковым, чтобы заразить мирового читателя переживанием «заурядности» профессора Пнина. Сегодня авторы, ощущая то ли свою литературную недостаточность, то ли пустоту вакансии героя, норовят прицепить свой скромный дар к культовой фигуре. Чтобы написать книжку для ЖЗЛ? Бросьте. Чтобы увеличить свой литературный капитал за счет более чем весомого капитала «звездного» писателя – желательно с судьбой, в которой присутствует Сталин и происходит драматическая смена жен и любовниц. И, собственно, не так уж необходимо заниматься тем, чем писатель, о котором пишется книга, по-настоящему важен – прозой или стихами. Без исторического контекста тоже легко можно обойтись. Потребитель все равно пролистает эти страницы, как школьник философские рассуждения в «Войне и мире». А если контекст все же понадобится – рецепт давно известен: пойти в газетный зал (см. биографию Л. Леонова, которая одновременно печатается сразу в двух толстых журналах).

Я утрирую, но сегодня, во времена разгулявшихся хвастунишек, всякий желает прирастить свой символический капитал чужим. Причем не только «снизу вверх», но и «сверху вниз». Так эффект, пожалуй, даже посильней. Если потоптать как следует, то можно заполучить побольше капитала от того, кого топчешь, – как бы встать вместо него на его же постамент, сбросив памятник. Кто агрессивнее, тот и победитель. По этому принципу, в частности, выстроены книжки Т. Катаевой, которую усиленно раскручивают вроде бы вполне адекватные СМИ. Выпуск «известинского» приложения «Неделя». Вопрос: почему вы такую гадость написали? Ответ: а потому что. Интервью на полосу, да еще и с невнятным комментарием. Это надо «на правах рекламы» печатать.

Превращение героя в антигероя льстит тому самому «маленькому человеку», который никак не выйдет в настоящие герои нашей словесности.

А какой здесь таится сюжет! Ведь первый из «маленьких» у Достоевского, Макар Девушкин, мало того что ходит в литкружок Ратазяева – он анализирует и ниспровергает гоголевскую «Шинель».

Собственно говоря, как Достоевский самого Гоголя – в Опискине.

Но для этого надо быть Достоевским.

Успех книги, то есть книжный рейтинг по-нашему, определяется уровнем ее продаваемости ( лидер продаж ).

Словосочетание рейтинг лучших удивляет.

И самое впечатляющее – в рейтинг ста лучших книг из истории мировой литературы (журнал Newsweek ), особенно в первую двадцатку, попала действительно высокая литературная культура.

Открывает список списков «Война и мир» – для западного читателя книга изысканная; эстетически, эпически, философски, исторически, всячески нагруженная. Впрочем, и для русского тоже. Если читать ее, не пролистывая страниц. Недаром один из лучших московских учителей-словесников Лев Иосифович Соболев при отборе учеников в старшие классы проводит строжайшее собеседование, по сути экзамен, именно по «Войне и миру».

«Улисс» – на третьем месте (забавно, что его прародитель Гомер – на восьмом). «Шум и ярость» – на пятом. «На маяк» Вирджинии Вульф занял седьмое.

Это внушает надежду на человечество.

Но не всякий называющий себя русским писателем может похвалиться тем, что он одолел или хотя бы держал в руках эти книги.

Считается хорошим тоном сочинять как бог на душу положит, по жизни. По своему опыту.

Это был и остается типа реализм – и не потому, что реализм лучше, а потому, что писать так проще; литературная задача снимается, почти как у Мольера.