Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

«Что-то», или «нечто», или «кто-то» («некто» арифметических задачников) возникает из общей хаотической бездны и ее безумного «смешения всего» как нечто определенное, ограниченное, именуемое.

Тема эта столько же физическая, сколь и метафизическая, она столько же касается форм экстенсивных, сколь и интенсивных. Ее метафизически со ссылками на современную ему натуралистику резюмировал Плотин в седьмом трактате второй Эннеады. В наше время она заняла одно из первенствующих мест у С.Л. Франка в его психологических, антропологических и богословских трудах. К.К. Случевский тоже по праву занимает здесь видное место, как мы могли убедиться, изучая и комментируя строка за строкой « Формы и профили » с прилегающими сюда творениями («В лаборатории», «В больнице, всех скорбящих», «Lux aeterna», «Заря всю ночь» и др.). Великая скорбь поэта прорывается широкой волной в пьесе «На судоговореньи » – это по поводу ужасающей смеси (именно «смеси», а не синтеза) преступности с слабоумием, но такого рода, что они подлежат вменению. Это изображение суда земного, – более или менее «нормальных времен», – как символа « Страшного суда » над обанкротившимся морально и умственно человечеством.

Два свойства ума, как правило, наглухо скреплены с аморальностью и преступностью: его крайняя неразвитость, незрелость и его, так сказать, «отрицательное присутствие ». Это гораздо хуже прямого безумия, – именно отрицательные свойства, связанные с злостным и вполне вменяемым нежеланием выйти из этого состояния. Ибо, как верно и остро заметил H.A. Бердяев, глупость есть не простое отсутствие ума, но «ум очень плохого качества», – что, заметим мы здесь от себя, есть результат его злостного, безнравственного самоискажения.

Стремление к самооправданию, к обвинению всех, кроме самого себя, нежелание искупить вину страданием, словом – любимые темы Достоевского и Ибсена, приводят к тому, что в конечном счете все сваливают на «стечение обстоятельств», на рок, на сатану, на ближних, а то так и на Бога – и ответить на этого рода инвективы, особенно в порядке психологическом («психоаналитическом » теперь) и апологетическом, не так-то легко, особенно когда речь идет о так называемом падении Денницы, то есть в каком-то таинственно глубинном смысле каждого из нас – например, после великого таинства покаяния – и проблеме покаяния и апокатастасиса самого Сатаны. Этому и посвящено изложенное в драматической форме «апокрифическое предание» « Элоа ». Здесь и увенчание всего творчества поэта, здесь и указание некоторых путей к раскрытию и расшифровке его произведений.

В значительной степени все сводится к тому, что у человека, как у ангелов и у Сатаны, имеется не только своя история, но и своя метаистория и что человеческое творчество, особенно художественное и философское, всегда есть символическое воспоминание во времени и в истории об этих вневременных, метаисторических событиях в духе.

Однако не только это. К.К. Случевский «по-шеллинговски» ставит проблему происхождения Бога и Сатаны из другой, «общей им высшей силы», так что Сатана претендует на родство и даже на братство (правда, враждующее) с Богом. В этом он находит себе судью в лице таинственной и неименуемой (вполне апофатической) Элоа. Эта сила, судя по ее наименованию, сама как раз и находится действительно в «родственных» отношениях к Богу, являя Его адекватный образ, будучи «вторым Богом» – согласно Платону. Таким образом, Сатана, несмотря на стремление Элоа полюбить и спасти его, все же находит в этой несомненно божественной силе себе судью за обман, ложь и самозванство. «Один из» опытов или «одна из» попыток апокатастасиса терпит катастрофическое крушение.

Очень существенно, что свои ложные претензии Сатана обосновывает на гностического типа мифотворчестве, так что, намеренно или ненамеренно, выходит, что Сатана или автор, или жертва этой «мистифицирующей мистерии». И не оказывается ли он сам проходящим Эоном, «темным ликом тварной Софии» перед лицом сверхэонического Бога, то есть по христианскому учению святой, единосущной, животворящей и нераздельной Троицы, где сосредоточено все мыслимое и сверхмыслимое, неизрекаемое и изрекаемое в той совокупности бытия и сверхбытия, что Плотин именует «единое и все», а другие философы абсолютом, – того, что стоит выше и по ту сторону всех утверждений и отрицаний, исходя из самого себя и будучи самопричиной (самопричина и есть Троица).

В поэзии есть удавшаяся попытка выразиться на человеческом языке, в этом сверхэоническом смысле, средствами красоты и красотой. Это изумительное произведение, которому, кажется, нет равного, принадлежит стихии русского языка yîрусской метафизической мысли.

Это – ода Державина «Бог». К счастью, нашелся и адекватный литературовед-критик и сам очень большой поэт, сказавший по этому поводу то, что нужно сказать. Это – В.Ф. Ходасевич.

Кажется, с не меньшей силой и глубиной была в русской литературе трактована тема «духа самоуничтожения и небытия», «умного и страшного духа пустыни». Здесь мы назовем помимо «Братьев Карамазовых» и «Бесов» Достоевского «Демона» Лермонтова и «Элоа» К.К. Случевского.

У Сатаны есть своя, так сказать, «метаистория». Лермонтов и Случевский пытаются – и очень удачно – передать один из ее самых критических моментов – стремление «умного и страшного духа» снять с себя тяготеющее над ним проклятие и с этим проклятием связанный рок и спастись собственными усилиями и собственными возможностями… В качестве «поддержки» на путях этого «опыта» или этой «попытки» он избирает себе «вечно женственное» и его красоту… У Лермонтова Демон пытается «полюбить» избранную им красавицу среди красавиц, дочь сынов человеческих и чужую невесту Тамару. Этим он словно повторяет то таинственное событие или ряд событий, о которых говорит ветхозаветная Библия: