Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

– Что ж, вы полетели бы?

– Я? Нет… Так… – пробормотал Свидригайлов, действительно как бы задумавшись».

Диалог приводит не только к тому что можно было бы назвать амартологией скуки, то есть связью греха и скуки, но еще и вскрывает одну из причин самоубийства Свидригайлова, – не лишенную благородства и даже духовного полета.

Выходит даже так. Перед Свидригайловым дилемма: либо монастырь, или вообще аскетический подвиг, либо пуля в лоб. Монастырь и подвиг наглухо перед ним закрылись, – он недостаточно силен для этого. Крест он отвергает, не приемлет его, не хочет его. Остается рок, который здесь вполне определенно означает самоубийство. Перед нами блестящий образчик диалектики Достоевского, устанавливающей безысходность тупика там, где нет Бога.

Раскольников угадывает затаенную и бесплодную скорбь Свидригайлова по замученной им жене.

«– Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?

– Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите ли вы в привидения?»

То роковое, во что вошел Свидригайлов, превращает и любовь его к жене, и любовь жены к нему в метапсихический ад призраков и видений – характерных спутников отягченной сверх меры совести.

«– В какие привидения?

– В обыкновенные привидения, в какие!

– А вы верите?

– Да, пожалуй, и нет… то есть не то что нет…

– Являются, что ли?

Свидригайлов как-то странно посмотрел на него:

– Марфа Петровна посещать изволит, – проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку.

– Как это посещать изволит?

– Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый день ее похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад на квартире, где я стою, в комнате; я был один.

– Наяву?

– Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.

– Отчего же я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! – проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении».

Свидригайлов, как мы уже говорили, личность чрезвычайно одаренная, обладал несомненно медиумическим метапсихическим даром. Но у него способность проникать в миры иные, видеть их и слышать вести оттуда сопровождалась крайним греховным огрубением. Как верно замечает отец Павел Флоренский, в таких случаях одаренность превращается в муку, в наказание, а посланники из иного мира, хотя бы это и были ангелы-хранители (жена Свидригайлова и была для него ангелом-хранителем) превращаются в адские видения, в «гарпий», или, во всяком случай, в такие привидения, которые не успокаивают совести, а еще более растравляют ее болезненные раны, доводя терзания до полной невыносимости и, опять-таки, до самоубийства.

«– Во-от? Вы это подумали? – с удивлением спросил Свидригайлов, – да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а? <���…>

– Все это вздор! – с досадой воскликнул Раскольников. – Что ж она вам говорит, когда приходит?

– Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом опять лития, закуска, – наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался) – вошла в дверь: "А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами забыли в столовой и часы завести". А часы эти я, действительно, все семь лет каждую неделю сам заводил, а забуду – так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уже еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию – за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, взял кофею; смотрю – Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: "Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то", а она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик. Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком – сижу, курю – вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом платье с длиннейшим хвостом: "Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет". (Аниська – это мастерица у нас в деревне, из прежних крепостных, в учении в Москве была – хорошенькая девчонка.) Стоит, вертится передо мной. Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо посмотрел: "Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться". – "Ах, Бог мой, батюшки, уж и потревожить тебя нельзя!" Я ей говорю, чтобы подразнить ее: "Я, Марфа Петровна, жениться хочу". – "От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите". Экой ведь вздор, а?»

Второй случай явления Марфы Петровны с картами есть указание на то, что Свидригайлов вступил в полосу рока, а не только метапсихическое воплощение укоров совести. Третье, видите, касается той онтологической связи, которая существует между супругами, несмотря ни на что, и связывает их души силой таинства в одно двуединое целое. Здесь новая женитьба, и еще при таких ужасных обстоятельствах, превращающих таинство в надругательство над ним, есть в то же время как бы распад живого единства души. Это уже сама душа Свидригайлова вопиет по поводу готовящегося ее разрыва «по живому». Предел ужаса! Кстати, образ Марфы Петровны, как отныне образ души самого Свидригайлова, указывает, с одной стороны, на то, что автор этих строк именует морфологической устойчивостью образа, а с другой – на будущие мытарства, которые собственно уже начались. Хотя для того, кто вошел в эти темы и в эту жуткую область, здесь все логично, – для Раскольникова, зараженного интеллигентскими предрассудками и позивистическими суевериями, здесь все странно и невероятно, почему у него и появляется подозрение в выдумке и во лжи. Но так не лгут и так не выдумывают.

«– Да вы, впрочем, может быть, все лжете? – отозвался Раскольников.

– Я редко лгу, – отвечал Свидригайлов задумчиво и как бы не заметив грубости вопроса.

– А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали?

– Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: "Филька, трубку!" – вошел, и прямо к горке, где стояли у меня трубки. Я сижу, думаю: "Это он мне отомстит", потому что перед самой смертью мы крепко поссорились. "Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, – вон, негодяй!" Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился».