Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

Свидригайлов «срывается» одновременно и для этого мира, и для мира потустороннего. В «этом мире» тоже кладутся пределы его «подвигам». Их можно назвать в известном смысле слова «донжуанизмом». Пределы им кладет Дуня Раскольникова. А из «того мира» ему грозят призрачные явления замученной им жены, кстати сказать, вступившейся зачесть Дуни Раскольниковой.

Однако духовная агония Свидригайлова начинается еще задолго до того, как роковой выстрел в висок перед пожарной каланчой и стоящим перед ней часовым положит конец его темному существованию. Наблюдаются несомненные признаки самоосуждения, быть может, в связи с загробными молитвами его жены Марфы Петровны, посмертные явления которой очень в этом смысле знаменательны. Это показывает нам, что вечная гибель Свидригайлова не может быть удостоверена с несомненностью. Свидригайлов – один из величайших грешников мировой литературы, и грех его может быть назван параллельным и эквивалентным греху Раскольникова, а может быть, и превосходит его, ибо разврат есть надругательство над вечно женственным и над Святыней Чистоты. Очень значительная часть души Свидригайлова съедена той страшной духовной болезнью, которая есть болезнь нашего века и для которой существует великолепный термин – цинизм. Однако « вобесовления » здесь как будто не произошло то есть не произошло того, что мы с несомненностью наблюдаем у Петра Петровича Лужина и у важнейших героев «Бесов», со Ставрогиным во главе. Кроме того, в последний период своей жизни Свидригайлов, кажется, по настоящему увлекается грозной красотой Дуни Раскольниковой. Страдания отвергнутой любви, правда очень чувственной, но все же настоящей, переживаются им с чрезвычайной остротой и лютой болезненностью. Это тоже показывает, что какая-то очень значительная часть его души не омертвела и не захвачена раком цинизма. В этом отношении гораздо ниже Свидригайлова стоит бывший жених Дуни, ею прогнанный Петр Петрович Лужин, у которого господствуют все грехи Свидригайлова, но нет ни его щедрости, ни способности любить. К тому же он безмерно тщеславен и самолюбив, чего тоже нет у Свидригайлова. Лужин это – законченный Чичиков. Его близость к карамазовскому черту, его «вобесовление» – несомненны. Лужин уже не болеет цинизмом – он всей своей персоной изображает цинизм, и ничего, кроме цинизма, пустоты, тщеславия, злобной гордыни и полной неспособности любить, в нем нет. Если рассуждать по-человечески – его гибель несомненна, ибо ничего в нем, кроме человекоподобной оболочки, не осталось. Лужин – «отсутствие всякого присутствия», и каяться в нем нечему и некому. Вот почему так в своем роде прав был Раскольников, взвыв от негодования и ужаса при мысли, что такие люди – которыми переполнено общество – будут принимать его покаяние и будут судить его… К тому же Лужин, несмотря на свое стяжательство и практическую ловкость, не только необычайно глуп, не психологичен и совершенно не видит и не понимает людей, совершенно слеп, но и до тошноты скучен и пошл. Никакой разговор, никакой диалог, достойный человека, с ним невозможен.

Совсем другое дело Свидригайлов. Он натура такая же одаренная, как и Раскольников, а может быть, и еще одареннее. Это видно по его пониманию такого труднейшего вопроса, как вторжение вестей из того мира в наш мир. Здесь он положительно мог бы быть корифеем, знатоком и, пожалуй, «профессором». В нем нет ни капли «интеллигенщины», которая так же способна до конца опустошить и испошлить человека, как и «приобретательство» Лужина – Чичикова. По этой причине диалог Раскольникова и Свидригайлова – так же моментально догадавшегося без всяких к тому данных, что Раскольников – убийца, как догадался и Порфирий, – один из интереснейших и важнейших моментов не только этого романа Достоевского, но и вообще всей совокупности его творчества. Этот диалог стоит на одной высоте с диалогами в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». В нем два плана: 1) Неприязненная встреча умного и одаренного убийцы с умным и одаренным развратником. 2) Момент чисто диалектический, отвлеченный, на очень важные темы, в том числе и на темы метапсихичесие – по поводу явления призрака Марфы Петровны, жены Свидригайлова. Кстати, Свидригайлов косвенно виновен в смерти Марфы Петровны, поэтому большая доля греха убийства тяготеет и на его совести. Все это сообщает диалогу жуткую реальную конкретность, «воплощенность», несмотря на его кошмарность и ужас. Это, так сказать, вулкан, покрытый льдом, – явление, очень характерное для Достоевского и связанное с характеристикой его собственной личности, сочетающей гениальность мыслящей, философски чрезвычайно одаренной головы и огненную страстность природы. Этот диалог чрезвычайно важен в структуре самого романа, ибо в нем идет речь не только об «облагодетельствовании» Дуни Раскольниковой, которую по-настоящему полюбил Свидригайлов (хотя по развратности своей и завел себе одновременно полудитя-невесту), но еще о намерении увезти вместе с Дуней и самого Раскольникова, избавляя его таким образом от предстоящей ему каторги. Хотя все это, как и сама личность Свидригайлова, вызывает величайшее отвращение в Раскольникове, его ум и проницательность, а также и то, что «с умным человеком и поговорить любопытно» (как впоследствии выразится в «Братьях Карамазовых» Смердяков по поводу своей беседы с Иваном), приковывают Раскольникова к этому жуткому диалогу с магической силой, которой Свидригайлов обладал.

Свидригайлов хитрит и играет с Раскольниковым, как кошка с мышью – тоже на манер Порфирия; и Раскольников перед ним так же беззащитен, как и перед Порфирием. Ум – ужасающая сила!

«– Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.

– Так что ж? Так что ж? – повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, – ведь это, что называется, самая позволительная хитрость!.. Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна…

– Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? – грубо перебил Раскольников.

– А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать… Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет, то есть не подумайте, чтобы я опасался чего-нибудь этакого: все это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило алоплексию, происшедшую от купания сейчас же после плотного обеда с выпитою чуть не бутылкою вина, да и ничего другого обнаружить оно не могло. Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому, как-нибудь там раздражением, нравственно, или чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть не могло.