Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

Достоевский показывает, что, в полном согласии со смыслом новозаветного учения о свободе, подлинная свобода начинается с господством над греховными приражениями, в сторону добродетели, любви и святости; тогда как отдача себя во власть идей греха и преступления приводит постепенно не только к полной связанности и к полному рабству, но и к полному параличу, к трупному окоченению, то есть к смерти, опять-таки с разными степенями, – в пределе до «смерти второй», то есть до полного уничтожения.

Раскольников, к которому приразилась эта ложная идея о допустимости и даже оправданности греха в его предельной форме человекоубийства, перед самым совершением преступления не имеет недостатка в предупреждающих символических сновидениях и соответственных им переживаниях. Но равным образом изобилуют и искушающие состояния, и главное – искушающие как будто стечения обстоятельств.

Образчик первого рода:

«– Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?

Он дрожал как лист, говоря это.

– Да что ж это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь все же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…

– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю! Чего же, чего же и до сих пор…»

Все эти колебания означают, что преступление и грех противоречат самому существу человеческой природы, что они вполне и по существу неестественны и являются чем-то вроде дурного черного чуда. Отсюда диалектическая необходимость противопоставления этому «дурному» чуду связанности, рабства, несвободы, паралича – хорошего чуда развязанности, раскованности, свободы, окрыленности. Начало же этому кладется молитвой, воплем к Христу Богу, Который, по слову ап. Павла, «Сам он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. II, 18).

Только забрезжил – увы, временно – легкий свет преодоления искушения, как сразу возникло переживание свободы и снятия несносного ига, отвратительного бремени. «Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему дышать стало как бы легче. Он почувствовал, что сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой мечты моей». Морально-богословская важность этого отрывка говорит за себя и отличается «хорошей», «детской» простотой. Здесь душа Раскольникова, помрачаемая все время ложной соблазнительной идеей-силой, молится уже «по-настоящему» – псаломными словами, то есть словами Слова Божия. Это уже действие Арфы Давида в буквальном смысле этого слова:

«Укажи мне путь, по которому мне идти, ибо к Тебе возношу я душу мою» (Пс. 142, 8).

Весь этот псалом, которым заканчивается «покаянное и умиленное» шестопсалмие, как бы все сотканное из жгучих слез и воздыханий, как нельзя более подходит к этому моменту временного просветления и освобождения души Раскольникова от гнетущей его и порабощающей ложной идеи-силы о дозволенности преступления для «необыкновенного» человека, в особенности если объект преступления – ничтожен и вреден, как ничтожна и вредна (и злобна) Алена Дмитриевна – старуха процентщица, настоящий и во всех смыслах «двуногий паук».

Дух тьмы скрывает от Раскольникова, что, во-первых, здесь дело идет не только о «злой вше» и «пауке», о старой ростовщице, но главным образом о душе самого Раскольникова; кроме того, как бы ни была ужасна его жертва – идея вседозволенности греха для «необыкновенного человека» еще ужаснее, не говоря о том, что, как бы ни был человек «необыкновенен», но, совершив такое злодеяние, он не только мгновенно падает в низины «обыкновенности», но и ниже ее. И это уже по той причине, что, по определению Пушкина -

«Гений и злодейство – две вещи несовместные».

Настоящий гений, как, например, Сократ, говорит: «Лучше претерпеть несправедливость, чем причинить ее». И еще: «Я нахожусь в великой бедности по причине моего служения Богу». Но это ныне скрыто духом тьмы от несчастного Раскольникова, как некогда от Иерусалима было скрыто «время посещения» его, о чем так горько плакал Господь.

Однако опыт полного освобождения в момент временного просветления Раскольникова был ему дан. И вся ответственность остается за ним.

«Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния от наваждения!»

В сущности говоря, голос Божий – голос совести и «Ангел-хранитель» – сделали все, чтобы исцелить Раскольникова. Он и был исцелен. И его слабость – физическая, главным образом, – есть типичная слабость выздоравливающего. Виртуально он был уже спасен. Но дух тьмы тоже не дремал и от спасительного креста, имя которому «свобода от греха», толкал его в сторону безумного и железного рока.

«Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минута за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно ему казалось потом как бы каким-то предопределением судьбы его».

Здесь Достоевский твердо исповедует ту идею, что предопределение судьбы есть суеверие и ложь, которые, однако, могут реализоваться, как реализуются самые дикие и невозможные утопические фантазии, если не стоять в Христовой свободе.

«Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно ненужный… Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему не за чем), подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!»