Владимир Ильин - Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение»

Поздняя любовь трагически созревшего и перезревшего гения к юной легкомысленной красавице-мотыльку надо помимо всего прочего счесть за величайшее несчастье и крайнюю степень унижения и рабства – и это для него, для присяжного свободолюбца…

Остроумие и специфическая «веселость», которая совсем не есть веселость в общепринятом смысле, но лишь огненные вспышки темперамента, не покидают его… Эпиграммы становятся все острее и жестче, словно он спешил дразнить притаившуюся в своем логове гадину, имя которой – «толпа», «улица»… А гадина, к которой невольно и, быть может, совсем того не сознавая принадлежала молоденькая Гончарова, только и ждала предлога, чтобы наброситься на гения и превратить его – тоже того, конечно, не сознавая, – в святого страстотерпца, с головокружительно быстрым нарастанием трагических темпов этого удивительного и, думается нам, провиденциального преображения… «Ужасна правда дел человеческих и Божиих»…

Однако на этом все ускорявшемся « марафоне в направлении к финальной катастрофе » оказалась одна задержка, давшая роскошный предсмертный плод пушкинской музы. Весной 1829 г., получив уклончивое ни да, ни нет от Наталии Николаевны и ее родителей в ответ на свое предложение, весь в огне любовной горячки, которой его «мотылек» отнюдь не разделял, да и не мог разделить, Пушкин отправляется на Кавказ – сначала в очень ему понравившийся (как, впрочем, весь Кавказ) дивный перл «Грузии печальной» – Тифлис, а потом в действующую армию, где служил и сражался его брат Лев Сергеевич. Оба брата, как известно, отличались безумной храбростью, а у самого поэта несомненно было такое чувство, что в обоих случаях – то есть станет ли он мужем Наталии Николаевны или будет окончательно отвергнут – терять нечего. Это вполне противоположно тому, что в это же самое время разыгралось между Ниной Чавчавадзе, тоже почти еще девочкой, и гениально зрелым Грибоедовым. Но результат был в конечном счете – тот же: Пушкин встретил на военно-грузинской дороге эскортируемый осетинами гроб с останками «Грибоеда». Не везет России и русской поэзии: три несчастья одно за другим – сначала Грибоедов, потом – Пушкин, потом – Лермонтов… Как тут не вспомнить горький ропот Пушкина, умудрившегося и на само жестокое к нему Провидение написать эпиграмму:

И Лермонтова:

Кажется, это – единственная из услышанных Богом молитв великого поэта, которого рок наделил пламенным религиозным чувством и которого квартира напоминала божницу или комнату священника. Он и был, как Владимир Соловьев, – священник нерукоположенный…

Результатом поездки на Кавказ был ряд стихотворений и бесподобная путевая поэма в прозе «Путешествие в Арзрум»… Этим Пушкин положил начало тому трансформированному после «Писем русского путешественника» Карамзина жанру, где впоследствии особенно прославился Гончаров (в «Фрегате Палладе»)… Можно себе представить, что бы Пушкин написал, если бы был выпущен заграницу…

Путешествие на Кавказ не остудило добела раскаленной эротической горячки поэта. Это он о своем сердце пророчествовал в «Полтаве»:

Теперь нам смешно говорить о старости в двадцать девять лет! Но Пушкин жил в эпоху, когда это была почти старость. А к тому же «мотылек» несомненно жаждал другого мотылька, по возможности ровесника, а не «старого» и некрасивого «негра», «арапа Петра Великого», в поэтическом гении которого она ровно ничего не смыслила.

Подобно Чацкому (о котором он упоминает в «Евгении Онегине»), Пушкин из Петербурга бросается в Москву, повторяет предложение – и оно принято 21 апреля 1830 г., на первый день Пасхи. Но для Пушкина этот «первый день Пасхи» оказался первым днем неимоверно затянувшейся Страстной Седмицы… Впрочем, у Эроса – свои изменения, свои мерки, свои сроки, свои страстные и пасхальные дни. «Папильону» было всего пятнадцать лет, когда она в качестве царицы бала стала роком Пушкина… Опять, как тут не вспомнить симфонию рока у Чайковского, и особенно, Пятую и Шестую. Здесь ведь в обоих Эрос играет такую мучительную роль… А глаз отвести нельзя, так это прекрасно, – хотя и зазывает во тьму непроглядную.

Как и следовало ожидать, мать невесты Пушкина еще до свадьбы вела себя как заправская теща, отравив и испошлив те дни, которые могли бы быть розами в терновом венце поэта… Тут можно вспомнить слова такого крупного пушкиноведа, как Валерий Брюсов:

Положение для Пушкина в промежутке между сватовством и свадьбой создалось несказанно мучительное, унизительное и даже смешное: разорившиеся Гончаровы, как могли, пользовались – в кредит! – его положением и связями, но не допускали никакого «тет-а-тет» поэта с его невестой и, по-видимому, полностью разделяли негодование светской черни по поводу «неравного брака», который они всеми силами стремились превратить в брак по расчету… У нас есть все основания предполагать, что эта ужасающая родня радовалась и Дантесу, и Бенкендорфу, и многим другим, плетшим паучьи тенета и готовившим поэту «сердцем радуясь во злобе» эшафот, где настоящим бесчестным палачом был трус Дантес в своей кольчуге.

Проф. ГЦеголев, автор очень обстоятельного исследования «Дуэль и смерть Пушкина», во многом был не осведомлен и о многом не догадывался. Особой тонкостью ума и чувства, что так необходимо для подобного рода исследований, судьба его не наградила… Голгофа Пушкина – тема, еще ждущая своего автора.

В 1830 г. Пушкин уезжает в выделенное ему отцом родовое имение «Болдино», и, несмотря на крайне угнетенное и мучительное состояние духа, творческий гений его не оставляет. Это, по-видимому, самый плодотворный по качеству и по количеству период жизни поэта. Его бы можно назвать состоянием «Я умирающего» («Le moi du mourant»). Здесь много сходства с последним периодом Бетховена и Шопена, творчество которых тоже подстегивала приближавшаяся смерть. Возникают такие вещи, как драмы «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь», «Каменный гость», поэма «Пир во время чумы», лучшие главы приближавшегося к концу «Евгения Онегина», пять «Повестей Белкина» (среди которых «Выстрел» с все тою же роковой и навязчивой мыслью о дуэли), будто бы шуточная поэма «Домик в Коломне», где разрешены труднейшие задачи в использовании такого размера, как октавы.