Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

То же можно сказать и о заработной плате. Ведь действие происходит в последние годы Империи, да еще во время промышленного кризиса. Я утверждаю, что тогда шахтерам платили именно столько, сколько сказано в романе, и тому у меня есть точные доказательства, которые я не привожу здесь лишь за недостатком места.

И, наконец, — пресловутое обвинение в том, что я изобразил шахтеров как скопище пьяниц и развратников. Г-н Дюамель защищает опрятность жилищ и чистоту нравов в шахтерских поселках. Что ж, я могу лишь отослать его к моей книге. Там ясно сказано, что за редкими исключениями шахтерские дома содержались с типично фламандской опрятностью. Вот что можно ответить на упрек, будто я сгустил краски и изобразил шахтеров намного грязнее, чем они есть.

Что же касается ужасающей скученности и испорченности нравов, проистекающей из самих условий существования, то я сказал то, что сказал, а именно, что из десяти девиц шесть выходили замуж за своих любовников, лишь став матерями; кроме того, я сказал, что в половине случаев, когда в дом брали постояльца, «нахлебника», семья в конце концов превращалась в супружество втроем. Такова правда, которую я утверждал и продолжаю утверждать. И пусть мои критики не пытаются опровергнуть ее сентиментальными разглагольствованиями — пусть лучше почитают статистику да поездят по шахтам: тогда можно будет судить, так ли уж я очернил действительность.

Увы, я еще приукрасил ее. День, когда мы решимся сказать себе всю правду об окружающей нас нищете — о тех страданиях и о том нравственном падении, которые она с собой несет, — этот день будет началом ее конца. Меня обвиняют в том, что я дал волю своему разнузданному воображению и преднамеренно оболгал людей, чья участь исторгла у меня слезы. Любое из обвинений я могу опровергнуть фактами. Зачем бы я стал клеветать на обездоленных? Единственное, к чему я стремился, это показать их такими, какими их делает наше общество, и тем вызвать такой взрыв сострадания, пробудить такую жажду справедливости, чтобы Франция перестала наконец уступать домогательствам кучки честолюбивых политиканов и позаботилась о здоровье и благосостоянии своих сыновей и дочерей.

Искренне Ваш.

Медан, 22 июля 1885 г.

Вы очень любезны, дорогой собрат, и я хочу выразить Вам искреннюю признательность за Вашу великолепную статью обо мне. Именно благодаря такой критике, как Ваша, дружественной и проницательной, читатели получат верное представление о моих книгах — ведь несмотря на то, что о них исписаны горы бумаги, в широкой публике обо мне все еще ходят легенды.

Вы, думается мне, правы в том отношении, что главное в моих романах — это моя особая философия бытия. Моя заслуга в том, что я указал на место человека среди прочих тварей, ибо он тоже порождение земли и до сих пор подвластен всякому воздействию окружающего мира; в самом же человеке я указал на место мозга среди прочих органов, так как убежден, что мысль представляет собой всего лишь одну из функций материи. Пресловутая «психология» есть лишь некая отвлеченность; в лучшем случае — узкая область человеческой психики.

Огромнейшее Вам спасибо за то, что Вы показали все это в моем творчестве. Меня очень тронули теплота и сердечность, которые я ощутил между строк в обеих Ваших статьях. Еще раз примите мою глубокую благодарность.

Искренне Ваш.

Медан, 11 ноября 1885 г.

Спасибо, дружище! Сегодня утром я получил газеты, которые Вы мне послали; мне, право, совестно, что я Вам причинил столько хлопот.

В исходе этой кампании у меня не было и тени сомнения. Но я доведу дело до конца, и когда палата проголосует за сохранение цензуры, я самым решительным образом дам понять, что не желаю иметь ничего общего с французской литературой. Какая позорная трусость! Больше всего меня возмущает то, что я остался в одиночестве. Если не считать верного Жеффруа, старину Алексиса и еще двух-трех испытанных бойцов, — ни от кого ни единого слова поддержки, ни у кого не достало чувства солидарности и мужества, чтобы вступиться за меня. Жалкие трусы, все до единого! Даже наши так называемые друзья!

А Вы еще толкуете об упразднении министерства изящных искусств! Да ведь стоит нам заикнуться об этом, как все наши собратья по перу тут же кинутся лизать пятки секретарям и столоначальникам!

Что до меня, то от всей этой гнусности меня тянет писать шедевры. Я чувствую себя великолепно и работаю как одержимый. — Спасибо Вам, еще раз спасибо. Когда Вам станет совсем уж тошно месить парижскую грязь, приезжайте к нам — просто так, без предупреждения.

Сердечно Ваш.

Медан, 15 ноября 1885 г.

Милостивый государь!

Берите «Жерминаль» и печатайте его в Вашей газете. Я не возьму с Вас ничего, потому что Вы бедны и потому что Вы защищаете обездоленных. Искренне Ваш.

Медан, декабрь 1885 г.

Глубокоуважаемый собрат по перу!

Вы собираетесь печатать мой «Жерминаль» и просите у меня несколько строк предисловия для Ваших читателей, скромных провинциальных тружеников. Я понимаю, Вас не может не беспокоить убийственная репутация, которая закрепилась за моим романом после переполоха, поднятого цензурой, и Вы хотите, чтобы я рассеял страхи, публично подтвердив, что в мои намерения не входило поднять Францию на баррикады.

Что же, Вы можете не тревожиться, я готов повторить то, что уже говорил: «Жерминаль» — произведение, которое зовет к состраданию, а не к революции. Я желал лишь одного: крикнуть счастливым хозяевам жизни, тем, кто властвует в этом мире: «Остановитесь, загляните в недра земли, посмотрите на этих отверженных, чей удел — труд и страдание. Быть может, еще не поздно предотвратить роковую катастрофу. Поспешите же отыскать путь к справедливости, не то берегитесь: земля разверзнется и все племена погибнут в одном из самых чудовищных катаклизмов, какие знала история».

Я сошел в преисподнюю труда — и ничего не утаил, ни вырождения обитателей этого мира, ни пороков, вызванных нищетой и скученностью человеческого стада; я сделал это, потому что картина должна быть полной, со всеми ужасами и мерзостями, чтобы люди содрогнулись, видя, какое тяжкое существование влачат эти парии. Возможно, роман мой — не для девиц, но его должны прочесть в каждой семье! Я обращаюсь ко всем, кто трудится: прочтите эту книгу, и когда вы сами возвысите голос, призывая к состраданию и справедливости, моя миссия будет выполнена.

Да, призыв к состраданию, призыв к справедливости — вот единственная цель, которую я ставил перед собой. Если земля не перестанет сотрясаться у нас под ногами, если завтра мир омрачат катастрофы, предсказанные мною, — значит, я не был услышан и понят.