Валентин Хмара - Возвращение

Не удивительно, что его путевые очерки имели столь широкий успех. В эпоху, так далекую от кино и телевидения, они позволяли увидеть, открыть страну и страны мира во всем своеобразии красок (многообразии верований, обычаев тоже). Впрочем, позволяют и сегодня…

Немирович-Данченко не был мастером портрета, но у него был глубокий и искренний интерес к человеку. К людям, прежде всего, как он сам сформулировал в названии одной из своих книг, — «бодрым, сильным, смелым». Подобно любимому своему герою — генералу Скобелеву, одному из самых талантливых, «Суворову равному», образованнейшему военачальнику. Он поражал писателя «изумительным прибытком силы», целеустремленностью, «решительностью и способностью к инициативе», безумной, но (как оказалось, и всегда продуманной) храбростью (он часто вызывал огонь на себя, чтобы выявить огневые позиции противника). Безудержно, беспощадно требовательный в строю и в бою, не прощавший трусости, особенно офицеров, он в остальное время был «отцом-командиром», тоже не без расчета: любовь и авторитет приобретаются, говорил Скобелев, «не сразу… И не даром». Тогда «чудеса сделать можно». А он был безмерно почитаем солдатами: за искренность, справедливость, «отзывчивость на чужую нужду и горе. Он никогда не брал своего жалования корпусного командира, оно сплошь шло на добрые дела». В то же время Скобелев дорог Немировичу-Данченко и тем, что, до мозга костей военный, словно созданный для сражений, он, «как русский человек был… не чужд внутреннему разладу». В минуты и часы боя «Скобелев бывал спокоен, решителен и энергичен, он сам шел на смерть и не щадил других, но после боя для него наступали тяжелые дни…» «В триумфаторе просыпался мученик» и «недавний победитель мучился и казнился как преступник от всей этой массы им самой пролитой крови». Полководец был дорог и, пожалуй, близок Немировичу-Данченко своим кредо жизни, высказанным писателю непосредственно: «…Мой символ жизни краток: любовь к отечеству, свобода, наука и славянство». При этом, предупреждает Немирович-Данченко, «он не был славянофилом в узком смысле — это несомненно. Он выходил из рамок этого направления, ему они казались слишком тесны. <���…> Если уж необходима кличка, то он скорее был народником».

Конечно, Скобелев, этот, согласно восторженным словам Немировича-Данченко, «замечательный тип гениального русского богатыря», «русский цезарь», не знавший себе равных «военный психолог», «военный мыслитель», имевший «задатки великого вождя» (отчего, возможно, и умер достаточно загадочно в 37 лет), занимал особое место в сердце писателя, тем более — военного писателя, тем более — писателя, прожившего с ним бок о бок не один год. Но, в сущности, те же качества целеустремленности, фанатичного следования избранному пути, качества натуры целостной и волевой привлекают его и в «мирской печальнице», героине одноименного рассказа, барышне Танечке Фирсовой. «Худенькая, бледная-бледная, ни кровинки в лице, губы — белые, как у чахоточных. Профиль один!», — и она, начитавшись в газетах об ужасах быта переселенцев в Сибири, отправилась, вопреки отговорам, к ним («Я училась медицине, ходить за ними могу…»). Отравилась «в легоньком пальтишке — на сибирские морозы», ухаживать за больными, нянчиться с детьми, возиться с бродячим людом. «Подвиг, будем так уж называть ее добровольно наложенное на себя послушание, захватывал ее всю безраздельно, ничему другому не оставив места!»

Совсем другое послушание — затворничество — наложил на себя иеросхимонах Иоанн из «Светлых гор», проживший семнадцать лет в заточении, в «черной щели пещеры с могильной сыростью», где «два узких и скудных луча дрожат… ничего не освещая». Немирович-Данченко, человек жизнеактивный, недолюбливал монахов и монашество в их аскетической крайности особенно. «Громадной тучею, — пишет он в „Святых горах“, — на минуту показалась мне эта обитель. Черною душною тучею. Гаснет в ней свет ума, опускает крылья живое чувство. Темные призраки аскетизма ширятся и растут, и глохнет под ним болезненный крик вконец измученной души — глохнет безотзывно». «Царством смерти и покоем могилы» называет он монастырь. «Его Бог — не Бог милосердия и любви, а Бог гнева и кары», — говорит его персонаж в «Соловках» о монахе-аскете.

И все-таки он не мог не восхититься решимостью Иоанна, этого заживо схоронившего себя схимника, его своеобразной жизненной волей, даже направленной против жизни.«…В высшей степени любопытный характер», — отмечает писатель и посвящает ему отдельную главу. «Какой фанатизм!» — воскликнут многие, отступая совершенно справедливо перед этой страшной эпопеей страданий, — пишет он. — Позвольте, почему же фанатизм, а не характер? Будь направлена та же громадная сила на достижение благих целей, на дело, которому мы могли бы сочувствовать, и перед нами был бы, несомненно, характер, и никаким иным именем мы бы его не назвали. Перед нами «характер, питающийся лишениями и страданиями и укрепляющийся ими, как организм здоровой пищей: характер, как железо в горниле, твердеющий под молотом…»

Уже заголовки книги произведений — «Вечная память. Из летописей освободительного движения», «Великий старик», «Семья богатырей», даже «Незаметные герои», «Люди малого дела» — свидетельствуют о привязанности писателя к людям внутренней цельности, одержимым, одухотворенным. В этом, как ни парадоксально это покажется, он близок (и даже предшествовал) раннему Максиму Горькому — не случайно один из рассказов Немирович-Данченко посвятил ему.

И он выискивает, он подчеркивает, его влекут эти черты в великих и малых мира сего. Внутренний, неизменный его интерес: характер, люди — личности. Именно этим отмечено большинство героев воспоминаний «На кладбищах», последней книги его «советского» периода. (В ней он, наверное, говоря его же прекрасными и грустными словами «письма из Москвы», «уравновешивал неизбежное настоящее с навсегда ушедшим прошлым».) Несомненной личностной крупностью, значительностью, внутренней независимостью ему интересны М. Т. Лорис-Меликов и Д. А. Милютин. Своей всепоглощающей преданностью поэзии — Мирра Лохвицкая, довольно рано «погасшая звезда» (старшая сестра сегодня гораздо более читаемой Тэффи), «маленькая фея», завоевавшая «всех ароматом своих песен», как несколько вычурно говорит писатель, покоренный ее творчеством. Он не мог не рассказать о ныне известном, пожалуй, лишь специалистам Федоре Федоровиче (Фридрихе Фридриховиче) Филлере, которого А. П. Чехов назвал «лампадой перед иконой русской литературы»: за неизменное благоговение перед ней, прекрасные переводы ее поэзии на немецкий язык, за неутомимое собирательство маломальских фактов и свидетельств о ней. О Фидлере с его «серенькими альбомчиками», куда он просил «вписать что-нибудь» и от «которых, случалось, наша пишущая братия бегала, как черт от ладана», как с добродушной усмешкой пишет Немирович-Данченко. О Фидлере, который «с аккуратностью образцового аптекаря вел дневник встреч и бесед с нашим писательским братом» и мог через несколько лет вспомнить: «А вот в таком-то году и месяце, кажется, такого-то числа ты думал иначе». О Фидлере, приязненно-иронический рассказ о котором Немирович-Данченко завершает неподдельно грустным (и уже не к одной этой судьбе относящимся) пассажем: «Он умер — и никто из нас не знал об этом. Над Россией носились громы внезапно разразившейся революции. Начиналась искупительная страда великого народа, повинного в целых веках терпеливого рабства. В бешенстве возмущенных стихий, где история молниями во мраке писала свои неумолимые приговоры, и, казалось, внимала им, трепетала земля от полюса до полюса, — кому была заметна смерть «общего друга нашей печати!»