Михаил Фонотов - Каменный пояс, 1987

Мария Архиповна набрала новое звено, в которое вошли и вовсе молодые животноводы. Но, учтя свои предыдущие ошибки, она теперь организовала дело несколько иначе. Безнарядная форма труда — дело непростое. На собственном опыте убедилась Мария, сколько тут замешано страстей и душевных движений. Здесь и добрые артельные, товарищеские чувства, здесь и борьба натур, самолюбий, особенности психологии того или иного человека. А какое тонкое дело — применение материальных стимулов, правильное определение трудового вклада в общее дело каждого конкретного работника!

Раньше Мария об этом не задумывалась. Получала премии и подарки — хорошо, приятно. Привезет, скажем, с конкурса домой красивый ковер, повесит на стену — в семье радость. Ну и ладно; ну и только. Вот и все ее давние представления по поводу моральных и материальных стимулов. А как сама стала этими же рычагами в звене пользоваться, поняла многое. Бывали случаи: получил человек от звена нужные льготы или деньги — и прощай, звено. Бывало и наоборот: прощай, потому что считал себя обойденным. Вывод для себя Мария сделал такой: работать всем вместе, а трудовой вклад считать для каждого в отдельности. Неумеющему показывать и объяснять, на чем он проиграл, как добиться нужного результата. И никаких поблажек. Не каждому это нравится, не каждому впрок. Иного обижает, иного портит.

Каковы же результаты в звене М. А. Бакчеевой? Пятилетку закончили отменно, получив более четырех с половиной тонн молока от коровы, сейчас уверенно приближаются к пятитонным надоям.

Но особенно порадовало Марию Архиповну то обстоятельство, что идея безнарядной работы на ферме была подхвачена и другими животноводами, в совхозе создано несколько подрядных звеньев мастеров машинного доения. Мужское звено дояров-подрядников организовал и Андалис Юмагулов, вошел в него и остепенившийся Анатолий Санников.

Это была большая человеческая победа Марии Бакчеевой, делегата XXVI съезда партии, члена бюро обкома КПСС, Героя Социалистического Труда.

На моем трудовом договоре стоит номер тринадцатый — разгонистым красным карандашом; выдали мне его в пункте оргнабора на Зацепе.

На Ленинградский вокзал приехал на такси, оставив позади аспирантскую свадьбу. Тридцатилетний жених иронически похмыкивал, уписывая за обе щеки, невеста — старше его на семь лет, вся какая-то ватная, раскрасневшаяся от волнения, — нервно хохотала, точно не веря, что она очутилась на своей свадьбе… Как водится, кричали «горько!» с долей иронии; невыразимо веяло студенческой вечеринкой; невеста ловила жениха за лацкан серого пиджака и тянула к нему толстые, прыгающие от волнения губы, похожие на розовую баранку. Жених, сдвигая глаза к переносице, прикладывался к баранке. Ирония, ирония владела им! «О-о-о!.. — кричали все, и снова: — О-о, какие молодцы!»

Тост мой, тем не менее, вызвал среди гостей легкий переполох. Я не стремился говорить красиво, я хотел сказать назло им, притом меня подтолкнули: «Люляев скажет, Люляев…»

— Ребята, ваша жизнь должна быть необычной, — сказал я. — За необычную жизнь!

Все вдруг уставились на меня. Жених перестал жевать и послал мне воздушный поцелуй.

— Необычной, как у тебя? — ехидно переспросила Ангелина.

Передо мной поплыло ее лицо с улыбкой: «Да, Люляев, да!» И я, встречая эту улыбку и ловя ее взгляд, который, казалось, говорил: «Если хочешь — ударь!» — сказал:

— Вот именно. Необычной. Как у меня!

Невеста махнула ватной рукой Ангелине, она как бы бросала нам что-то примиряющее. Она все видела и все слышала, эта невеста, несмотря на свое обморочное счастье.

В Москве шел вкрадчивый, обманный, нежнейший снег, когда я садился в поезд. Ангелина меня не провожала…

В поезде нас пятьдесят человек, набранных по оргнабору. Что же это за поезд? Москва — Мурманск? Ничего не помню, не знаю, завороженный силой, кинувшей меня на эту деревянную скамью. Еще плывет ее лицо, не прощая — прощается…

Мы выбрали неизвестность.

В нарочито шумном поначалу, а потом притихшем вагоне не скоро еще закипит лихое веселье. Когда все — трын-трава!.. Когда ищешь забвения в речи товарища, в его опустошенном лице, в чуждом внимании, в робком интересе. Сопровождает нас агент зацепский с портфелем, в котором, знаем, видели, наши трудовые книжки. Их у нас отобрали, и правильно сделали: иначе мы можем сбежать… Человек — существо мнительное, переменчивое, и одолевают его мечтания непотребные, непростительные… И глядит он вокруг себя — видит таких же мечтателей. И там мечтатели, и там!.. Кажется, вся Россия обратилась в одних мечтателей, едет и едет, — куда, зачем?

А впрочем, где мечтатели? Какие мечтатели? Партию вербованных сопровождает должностной человек с глухим лицом. Ему безразличны наши длинные тревоги и минутные радости. Его забота — довезти всех, ночь длинна, время распотешилось… Пятьдесят! Ни больше и ни меньше! Довезти и сдать другому такому же…

Мы не знаем, что нас ждет и какой будет жизнь: нас вербовали, не обещая многого. Но у нас, как видно, уже и не было иного выхода. По крайней мере, еще в Москве я вынужден был по настоянию оргнаборщиков подписать следующее:

«С условиями… знаком… согласен… предупрежден…»

И примешь все условия, и не знаю, с чем согласишься, и предупреждение проглотишь! И я подлежал ответственности, если бы не смог или не сумел отработать запроданные два года. Я на все был согласен.

В Кемь приехали поздним вечером, вокзал был новехонек и пуст. Однако, откуда ни возьмись, появилась милиция — молодые, красивые парни, ревниво озиравшие нас. Особенно выделялся один гигант, русоволосый, с пасмурными глазами и с капризно выдвинутой нижней губой.

— Не скучаешь? — спросил его кто-то невидимый из нашей толпы. И ласково добавил: — Не скучай! Мы вот не скучаем… Мы — веселые!..

Гигант тоскливо поискал его глазами, ничего не ответил, передернул широкими плечами так, что портупея на нем заскрипела, и ушел. Может быть, и он из мечтателей, и у него жизнь не сложилась?

Послонялись возле нас и ушли вслед его товарищи. Напрашивался вопрос: милиция-то чего встречать выходила? Ответ подразумевался, от людей из оргнабора, как видно, всего ждали…

Сели на чемоданы, узлы, посмеялись, заговорили. Но разговор прерывался на полуслове, и никто его не продолжал; глядели в окна — видели скупой свет, ночь и разыгравшуюся метель. Правда, чудились еще какие-то тени за метелью, — ожидали, что сейчас войдут люди и принесут весть, и обнадежат… Но так никто и не входил.

Агент где-то запропал, стали понемногу дремать, а когда совсем задремали, повалившись где придется, пришли машины.