Виктор Вохминцев - Южный Урал, № 27

— Что ж, это ты ладно надумал, — одобрительно сказал он своим окающим протяжным вятским говором. — А тема какая?

Придумать нужно было тут же, немедленно.

— Советская власть и ее отношение к крестьянству, — ответил я, (в связи с «Неделей» я часто думал над этими вопросами).

Он удовлетворенно кивнул головой. Длинный, бледный, затянутый широким офицерским ремнем, в сером военном костюме и тапочках, которые он носил дома, отчего ноги его казались очень тонкими, — он глядел на меня своими большими голубыми глазами.

— Тема хорошая, но ее надо переформулировать. В твоей формулировке крестьянство берется, как нечто внешнее по отношению к нашей власти. Меж тем, мы не зря называем нашу власть рабоче-крестьянской. Это и есть конкретно-историческая форма диктатуры пролетариата в нашей стране…

Вячеслав был очень начитан в марксистской литературе, я уважал его и всегда внимательно выслушивал все, что он говорил. Но сейчас мне хотелось, чтобы он скорее ушел, мне хотелось писать дальше…

Он спросил, известны ли мне такие-то и такие-то работы В. И. Ленина по данному вопросу, пожелал успеха и ушел.

С тех пор во время рабочего дня он иногда спрашивал меня, как идет подготовка в институт…

Так, в полной тайне дописал я свою первую повесть.

«Неделю» я сам диктовал машинистке, что принесло мне немалую пользу: самому прочесть свое произведение вслух и перед тем, как сдать в печать, проверить его звучание, это большое дело. Еще задолго до окончания работы я уже знал, куда именно отнесу свое произведение. То был самый крупный тогда, недавно созданный по прямому указанию Владимира Ильича Ленина, журнал «Красная новь». В первом номере этого журнала была напечатана знаменитая, имевшая эпохиальное значение для истории Советского государства, работа В. И. Ленина «О продналоге». На страницах этого журнала уже появилось ряд произведений молодой советской литературы, в частности «Партизанские повести» и «Бронепоезд» Всеволода Иванова, произведения, оставившие глубокий след в моей душе, ставшие с тех пор любимыми произведениями советского народа.

В апреле 1922 года с огромным волнением принес я свою рукопись в редакцию журнала «Красная новь», видел, как при мне ее зарегистрировали, и на две недели — срок, спустя который я должен был прийти за ответом, — постарался забыть о ней.

Ровно через две недели, в час пополудни, воспользовавшись перерывом в занятиях нашей школы, я отправился в редакцию. Секретарь редакции, навеки мне запомнившаяся, довольно уже пожилая, с добрым измученным лицом женщина, как-то особенно взглянула на меня темно-карими глазами и сказала: «— Пройдите к редактору…» Но редактора я не застал, меня встретил Сергей Антонович Клычков, который ведал литературно-художественным отделом редакции. Высокого роста, с продолговатым лицом и длинными, видимо, жесткими, прямыми и темными волосами, он мне показался похожим на индейца, — только глаза у него были неуловимого цвета, небольшие, быстрые, очень внимательные, русские глаза.

— Значит, это вы — Либединский? — спросил он, осматривая меня. — Ну ладно, ваша вещь хозяину нашему (он имел в виду редактора журнала А. К. Воронского) понравилась. И мне тоже. По всему, конечно, видно, что вещь первая. Неровная очень… — он выразительно повел ладонью — сначала прямо, потом поколебал ее. — Пока писалось с охотой, все хорошо шло, а чуть натыкаетесь на трудное место — писать не хочется, и все сразу идет вкривь, вкось, как попало. Надо уметь трудиться, такое наше дело.

Обвинение в отсутствии трудолюбия мне показалось обидным, и я возразил, что некоторые места я перерабатывал по многу раз.

— Некоторые места… — не без ехидства повторил он. — Те, которые нравятся, свои любимые места. А которые не выходят, плохо написались, — ведь не хочется их трогать? Верно?

Он тут же отодвинул ящик, достал рукопись и мгновенно нашел то место, которое было написано «как попало». Кажется, это был тот момент, когда Климин и Стальмахов встретились в тюрьме.

— Во-первых, здесь они у тебя вспоминают о первой своей встрече. Почему? Да только потому, что ты, когда писал это место, тут же этот эпизод придумал. А место ему совсем не здесь, а раньше. Да что ты стоишь, садись. Научили вас в армии тянуться! А вот тут у тебя от настоящего времени к прошедшему речь перескакивает — так нельзя. Но это нетрудно выправить. Нет, переделывать не будем, только подсократим малость. Как думаешь?

Я кивнул головой, соглашаясь.

— А вот скажи, пожалуйста, что еще за манера? Вдруг, когда уже повествование идет к концу, выскакивает совсем незнакомое читателю действующее лицо?

— Это учитель, Константин Петрович? Разве он не живой получился?

— Живой, не живой! Что за ерунда? Ну, скажем, живой и даже живей некоторых иных героев вашего произведения. Но нельзя же так пугать читателя?! Он уже благополучно дочитывает книгу и вдруг — бух! Как из-за угла, выскакивает новая фигура…

Я молчал. Взволнованный тем, что легко дается мне в руки этот первый успех, то, что рукопись приняли уже к печати, — очарованный простым и ласковым обращением этого своего первого наставника в литературе, я далек был от того, чтобы завести с ним спор, хотя при всей убедительности его критики, согласиться с ним не мог.

— Ну, да ничего, — сказал он, желая как бы меня подбодрить. — Фигура эта при всей ее живости убирается из повести очень легко, я сам ее выну…

Так оно и было сделано. В альманахе «Наши дни» № 2, где напечатана была «Неделя», Константин Петрович отсутствует, — я восстановил весь этот кусок уже в отдельном издании. В праве ли я был вывести Константина Петровича только в конце повести на том лишь основании, что он ранее мне не нужен? Канонов здесь, конечно, не существует. В той картине общества, которая нарисована в «Неделе», этой фигуры интеллигента явно не хватает, и отказаться от нее из-за соображений сюжетно-композиционных было бы неправильно. Но когда я постарался втиснуть, Константина Петровича куда-либо в первые главы, у меня ничего не вышло. Мало сказать, что эта фигура была бы там лишней, она нарушила бы лад повести, плавность ее поступи.

Такие же соображения удержали меня и от того, чтобы дать первую встречу Климина и Стальмахова где-то в начале повести, в экспозиции ее. И разве встреча в тюрьме не могла исторгнуть из глубины их душ эти воспоминания о первом их знакомстве?

К сожалению, у меня не сохранилось экземпляра со всей остальной правкой Сергея Антоновича Клычкова. Правка эта была не велика, но помню, с каким вниманием рассматривал я каждое из исправлений, — слишком длинное предложение иногда оказывалось разбитым на два, и получалось лучше; эпитет слишком напыщенный и лишний убирался, — все делалось бережно и всегда к стати.