Маргарита Анисимкова - Каменный пояс, 1979

— Вставай, вставай, Гонин! Расти большим! — наклонившись над зыбкой, говорил Степан, глухо кашляя в кулак. — Видать, крепким парнем будешь!

Мария не помнит, как очутилась возле Степана, бросилась ему на шею, запричитала.

— Не вздумай парня на какую чужую фамилию написать. Чтобы все как надо, все аккурат было. Чтобы все под одной крышей жили. — Сказал и заторопился выйти из избы. Он долго стоял на крыльце, курил, потом вернулся, подержал на руках каждого из ребятишек и, не говоря ни слова, ушел.

…Лениво, как не свою, Мария повернула голову, обшарила каждый угол избы, будто хотела увидеть Степана, опершегося на костыли, в солдатской гимнастерке с блестящими на груди воинскими наградами.

— Ты, бабушка, опять про войну? — спросил внучек, подавая ей клетчатый шарф, чтоб она повязала его вокруг шеи.

— Про нее, окаянную. Про нее, Сереженька. Ее ведь никому забывать нельзя. — Мария взяла с приступа печи висячий замок и вышла на крыльцо.

Утро открыло дали. В стороне, за рекой виднелись припорошенные снегом стога. У поворота обозначился санный след. «Кто-то из сельских мужиков за первосенком поехал. Пожалуй, Афанасий Горцунов. У них сено на правобережной стороне реки, а через Серебрянку сейчас еще не проехать. Лед хрусткий».

В новой избе, которую Степан Гонин срубил после войны, самую большую часть занимала кухня с русской печью посередине и крашеными лавками вдоль стен. Поговаривали, что Степан нарочно так сделал: для гонинских солдаток, которые не было дня, чтобы не заглядывали к ним.

Ульяна года два назад принесла с собой стеганку, по секрету пожаловалась Дарье, что от сиденья на жесткой табуретке у нее стала ныть поясница и болью отдаваться в спину. Раисой место было облюбовано на лавке возле окна, откуда просматривалась улица до самого берега. Мария ставила табуретку поближе к двери. С заимки всегда прибегала припоздав, да и срывалась первая. Хозяйка дома — Дарья — постоянного места не имела, садилась, где придется, но последнее время чаще присаживалась к Ульяне, возле печки, погреть спину.

В теплой кухне у Дарьи было уютно, просто и все под рукой. В ней стоял, как говорила Мария, сытный воздух. От печи шел то ароматный дух морковных и брюквенных паренок, то топленого молока, то картофельных щей. Сегодня пахло тушеной капустой. Они насолили ее целую бочку без моркови, с укропом и, как любил Степан, оставили верхние слои нарезанные тонкими пластиками. Сидели молча. Явившаяся тишина отняла слова, и, с утра переворошив память, каждая почувствовала в себе опустошение.

— Что-то Евгения Николаевна долго не идет, — сказала Ульяна. — Темнеет уже.

— Опять какое-нибудь заседание али бюро, — ответила Дарья, подвигая табуретку поближе к печи. — У них, у партийцев, делов век не переделать. Везде надо быть, везде поспеть.

Осенний день угасал. Через отпотевшее стекло на бусом небе вырисовывалась темная крыша соседнего дома с высокой трубой и жестяной копылухой, приделанной специально для укрытия от снежных заносов.

Думы, которые с самого утра бередила каждая, не прошли бесследно. Они умаяли их, все вокруг казалось незначительным, необязательным и совсем нелепым, даже ошеломляющим показался голос Раисы, которая ни с того, ни с чего голосисто затянула:

— Отец мой был природный па-а-а-харь!

— Ты чо, одурела? — в испуге прикрикнула на нее Мария. — Не нашла боле дня?

— А теперь и поминки справляют по-новому: пьют, гуляют, песни поют. Говорят, что при жизни человеку любо было, тем и вспоминать надо, — ответила Раиса.

— Нашим мужикам не до песен было, — воткнув веретено в серый пучок шерсти, сказала Ульяна. — Какими их помним, так и вспоминать будем.

Распахнулась дверь и на пороге появился Степан. Он с минуту постоял, подержался о косяк и сел на пол.

— Фу, — шумно выдохнул, обмяк, упершись ладонью о порог.

Бабы замерли.

— Ладно ли с тобой? — закричала Дарья, подбежала, сдернула с головы шапку. Степан набычился, стараясь приподнять голову, чихнул несколько раз, пошевелил ноздрями. Взгляд его был блуждающим и не мог ни за что зацепиться.

— Чо это с ним? — прошептала Ульяна. — Скорую помощь вызывать надо.

— Да пьянехонький он. Не слышишь, чо ли, какая душища от него несет! Где его угораздило сэстолько вылить?

— Так я и знал: тут оно, мое бабье царство, — задыхаясь частым дыханием, выкрикнул Степан, силясь подняться. — Так я и знал: тута они! Так и знал.

— А где бы им еще быть? Да особенно перед таким днем. Бога побойся, что мелешь! — кричала Дарья, туже завязывая платок вокруг головы. Но Степан не слышал ее, не видел укоряющего взгляда. В эти минуты он был не способен ни о чем думать, соображать. Вся память его как провалилась. !

Остановив взгляд на Раисе, он сощурился, сплюнул с губ присохшую соринку табака, прорыгал растягивая:

— Это-о-о-о ты, женщи-на кра-си-вая?

— Ты чего разбрызгался слюной-то? Или она в тебе давно кипела да сохла на губах? — закричала Мария, несколько раз тряхнула Степана за плечо, будто хотела разбудить его.

— Но, но! Повакуратнее. Я вот доберусь до вас. Ишь девы святые нашлись. Каждый из-за вас в нос тычет: Степан-то Гонин всех снох охомутал, бабам не дал ходу. А на кой мне ляд такие упреки слушать? — Он припал головой к косяку и забурчал что-то непонятное.

Разморившись в тепле, стал бессилен и беспомощен, пытался привстать, но тело его завихлялось, будто в нем не было позвоночника, руки с длинными узловатыми пальцами цепко схватились за косяк. От каждого движения косяк скрипел, из расщелин досок на пол сыпалась мелкая известковая пыль.

— Повакуратнее, повакуратнее! — бормотал он, намереваясь встать. — Вот погодите, я до вас доберусь. Я вас еще всех замуж растолкаю.

— Ты чо мелешь-то? Ты хоть память-то не растрес по дороге? — всплеснула руками Мария.

Никто не знал причину накатившейся на него блажи. Столько лет самых трудных, он, на диво всему селу, терпеливо, самозабвенно тянул изо всех сил заботы о семьях погибших на войне братьев. А не будь этой войны, вся эта работа распределилась бы на плечи четырех мужиков.

Степан не замечал, как годы сыспотиху отнимали у гонинских вдов бабью стать и красу и не думал, что вдруг ни с того ни с чего ему поставят в вину их одиноко прожитые годы.

А началось все с ничего.

Утром, как и обещал, он пришел на работу в совхозную мастерскую, куда частенько звали его, особенно к концу месяца, когда скапливалась работа. Мастер Захар, с которым они проработали много лет, как и было условлено, накануне прислал ему записку. Степан, соскучившись по работе, пришел рано. Сторож Никита Чупров нехотя встал с деревянного топчана и пробурчал:

— И охота тебе, Степан Иванович, вставать в такую рань.