Сигизмунд Кржижановский - Прозёванный гений

„Я наблюдаю, как будущее превращается в прошлое. Социализм планирует, расчерчивает будущее, как прошедшее“ (С.Кржижановский. Записные тетради).

В 1926 году завершён „Клуб убийц букв“, в центре которого — глава-антиутопия, сродни „Мы“ Е.Замятина и „Ленинграду“ М.Козырева, созданным примерно в то же время.

„Читаю — правда, с перебоями — Ленина, Плеханова, Каутского, Бернштейна et cet, стараясь решить мучающее меня «или — или», — писал он жене, — и не знаю, право, кто я: шахматист, слишком долго задумавшийся над очередным ходом, или партач, уже проигравший игру…“

Он усомнился в правильности своего выбора. Вчитывание в первоисточники коммунистических идей оптимизма, как видим, не добавило. К нэпу он отнёсся скептически, в успех его не поверил: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу сквозь прищур глаз Ленина».

Кржижановский называл себя сатириком. Не в нынешнем — фельетонном, — а в прежнем, свифтианском значении этого слова. Его «новый Гулливер» равно неуютно чувствовал себя среди «новых» лилипутов и великанов, в стране монстров йеху и в мире коммунистической утопии, осуществлённой «рабочими лошадьми» с неудобопроизносимым наименованием.

Его герой — поэт и философ, который на предложение войти в литературу спокойно, об руку с какой-нибудь бесспорной, классической темой, сочиняет статью «В защиту Росинанта»: «История… поделила людей на два класса: те, что над, и те, что под; в седле и под седлом; Дон Кихоты и Росинанты. Дон Кихоты скачут к своим фантастически прекрасным и фантастически же далёким целям, прямиком на идею, идеал… — и внимание всех, с Сервантеса начиная, на них и только на них. Но никому нет дела до загнанного и захлёстанного Росинанта: стальные звёзды шпор гуляют по его закровавившимся бокам, рёбра пляшут под затиском колен и подпруги. Пора, давно пора кляче, везущей на себе историю, услышать хоть что-нибудь, кроме понуканий…» (Появление в лексиконе двадцатых годов «рыцарской» фразеологии и атрибутики резануло слух не одному Кржижановскому — достаточно вспомнить «странствующего рыцаря революции», разъезжающего в платоновском «Чевенгуре» на коне Пролетарская Сила.) Невозможность выразить себя в делах поэта, то есть в словах, оставляет этому герою единственное поле деятельности — думание. А честность мышления неотвратимо оборачивается эсхатологичностью.

Такой герой пребывал без надобности нашей печатной литературе и через полвека после своего появления на свет.

Когда умер Александр Аникст, последний из членов созданной в 1957 году в Союзе писателей комиссии по творческому наследию Кржижановского, я обнаружил в его бумагах обширную переписку с журнальными редакциями — след предпринятых им в шестидесятых годах попыток напечатать прозу Кржижановского. С одинаковым любезным равнодушием отклоняли её «Новый мир» и «Наш современник», «Крокодил», «Музыкальная жизнь» и все остальные (за исключением… шахматного журнала, поместившего изящную стилизацию «неизвестной главы из Свифта» — «Моя партия с королём великанов»). Ещё была пора оттепели. Поэтому редакции не ограничивались отписками, а демократично обосновывали отказы. И как на грех — _ни одно_ из «обоснований» не имеет отношения к содержанию возвращённых Аниксту текстов, которые, судя по всему, остались непрочтёнными.

Вяземский писал про полуобразованных и амбициозных критиков своего времени, что они «коснеют в убеждении, что неведомое до сего дня им было неведомо и всем остальным». Оборотная сторона этой «образованщины» — убеждённость в достаточности своих знаний, в том, что не узнанное до сих пор знать необязательно…

Впрочем, неудача Аникста увиделась мне закономерной: у меня уже был собственный опыт такого рода. Двенадцать лет я старался убедить сотрудников различных редакций хотя бы прочитать новеллы Кржижановского. Безуспешно.

Вопреки пресловутой формуле: «Доверяй, но проверяй», — моим рассказам, что писатель этот некогда привлекал внимание авторитетнейших современников своих, не доверяли. И проверять их — собственным чтением — не пытались. В полном соответствии с пушкинской фразой о лени и нелюбопытстве. И в противоречии с его же утверждением об умении любить мёртвых.

Правда, кое-кому из наиболее начитанных редакторов имя автора было всё же знакомо. Как ни парадоксально, это ещё более укрепляло их в решимости не читать его — дабы, не дай Бог, не впасть в «ревизионизм» авторитета непререкаемого. Дело в том, что Кржижановский упоминается в одном из горьковских писем.

В 1932 году, в очередной раз пробуя пробить редакторско-цензорскую стену на пути Кржижановского к читателю, Евгений Ланн передал несколько его вещей — через Георгия Шторма — Горькому. Великому пролетарскому писателю очень всё это не понравилось, о чём он и сообщил с нескрываемым раздражением. Будучи осторожен — подчас до робости — в обращении с поэзией, с прозою — чужой — Горький обходился решительно, с наставнической строгостью, полагая (основательно или ошибочно — другой вопрос), что здесь его опыт, образование и вкус достаточны для суждений категорических.

«Инакопишущие» лишь в исключительных случаях могли рассчитывать на его сочувствие.

Сочинения Кржижановского были сделаны совсем по другим, не-горьковским меркам. Тут «чуждым» было всё: философия, архитектоника, стиль, язык. Для «проникающего» чтения требовалось качественно иное — и потому «дискомфортное» — внутреннее усилие. Эту прозу «думанием не возьмёшь: тут надо включить мышление».

Не случайно после смерти писателя составлением тома его художественной прозы (из двухтомника, сперва принятого, а после отвергнутого «Советским писателем») занимался не беллетрист, а философ — Валентин Асмус, в юности — в Киеве — слушавший лекции его (том статей готовили Аникст и Валентина Дынник).

По счастью, суровость горьковской оценки не сказалась на прижизненной судьбе Кржижановского — письмо было опубликовано много лет спустя. Однако то, что Горький не столько новый творческий метод создал (тут ещё бабушка надвое сказала: «а был ли метод»?), сколько возглавил административную систему в литературе, упрочил её своим авторитетом, будучи назначен Сталиным главным начальником над советскими писателями, не могло не отразиться на самых талантливых из них, то есть не вписывающихся в систему. Эта его власть была односторонней — разрушительной. Похвала Торького далеко не всегда и не всякого могла защитить, зато неприязнь оказывалась рано или поздно пагубной для неугодившего автора.

Последствия коллективизации в литературе, ознаменованной Первым съездом писателей, были немногим лучше, чем в сельском хозяйстве. Возникшее в результате — и по сей день здравствующее — «министерство творчества» — под стать оруэлловскому «министерству правды», изготавливавшему и внедрявшему в общество заведомую ложь, а заодно и «министерству любви», где пытали и убивали всех, в чьём сознании эта ложь не приживалась (обнародованный ныне перечень расправ с писателями руками их «коллег» пока далеко не полон). Зло охотнее всего выступает под псевдонимом.