Сигизмунд Кржижановский - Прозёванный гений

Кстати, о псевдонимах. «У нас слаще всего живётся Горькому, а богаче всех Бедному», — заметил Кржижановский.

Шанс на издание Кржижановского появился как раз тогда, когда мне уже казалось, что единственный выход — выпустить его книги за границей. И уже оттуда, из зарубежья, они — подобно многим и многим другим — попадут к нашим читателям. Тем более что приходящее «оттуда» не нуждалось в рекламе, почти всегда было «обречено на успех», марка западного издательства воспринималась чуть ли не как гарантия высокого качества. Но главный довод в пользу такого решения был тот, что никак иначе, думалось, не спасти наследия Кржижановского от повторного погружения в забвение. Надеяться на то, что кто-нибудь когда-нибудь снова раскопает его рукописи и ухлопает годы на возню с ними, было бы наивно. Случайность, как правило, одноразова…

По всему по этому мне, уже располагавшему почти полным архивом Кржижановского (благодаря тому, что успел застать в живых некоторых близких к нему и Бовшек людей), было безразлично — на каком языке появится первая книга его. Лишь бы появилась. Немецкая переводчица ужа начала работать, когда издательство «Московский рабочий» неожиданно приняло и в рекордные по нашим понятиям сроки (меньше двух лет) выпустило в свет «Воспоминания о будущем». Вскоре после этого заинтересовалось Кржижановским и французское издательство.

Любопытно, что в первом разговоре с представительницей этого издательства я всячески выделял и подчеркивал «европеизм» Кржижановского, его близость к писателям, давно и прочно признанным читающей публикой Европы и Америки, к писателям, многие художественные открытия которых он, сам того не ведая, предвосхитил. Я говорил о немецких философах, о метафизике По и Кафки, о парадоксализме Честертона и Шоу, о мыслях, образах и образе мыслей Мейринка и Борхеса.

А она возражала, что всего интересней как раз его «русскость», проникновение мыслью — и словом — в самую суть творившегося и творящегося здесь, у нас. И сочувствовала будущим переводчикам этой прозы, где семантическая многослойность неотделима от виртуозной стилистики, так что потери при переводе неизбежны. И тяжкий труд — свести их хотя бы к допустимому минимуму.

Самое время сказать, что русский язык не был родным для Кржижановского, родившегося и выросшего в польской семье. Впрочем, у него были недурные предшественники. Например, поляк Конрад, признанный образцовым стилистом в английской прозе. Или поляк Аполлинер, ставший классиком французской поэзии. …И пред твоими слабыми сынами Ещё порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Ревнивей и любовней берегу, — писал ровесник Кржижановского Владислав Ходасевич, полуполяк-полуеврей.

Кржижановский мог бы повторить эти строки — от себя. Однако его любовь к языку была иного свойства, пожалуй, без примеси ревности. Свобода от догматизма, от абсолютизма затверженных с детства формул и канонов в сочетании с обострённо ответственной, осознанно тщательной работой над словом и фразой образовали стиль его прозы, где ничего нельзя тронуть, не разрушив целостности. Стоило недавно корректорам привести одну из его вещей, руководствуясь наилучшими побуждениями, в согласие с «нормативной» пунктуацией, страницы эти стали неузнаваемы. Их словно парализовало нарушение незримо-жёсткой ритмичности авторской речи. Так мы не вспоминаем о воздухе, пока не начинаем задыхаться. Его стремление к предельной точности слова раскованно — и потому не поддаётся имитации. Его неологизмы не рассчитаны на повторения, на жизнь вне текста, ради которого созданы. Сотня новых значений берёт он из древних и современных языков, придавая им русскую форму и звучание, потому что слово приблизительное, будь оно трижды «исконно русским», толкает читателя разминуться с мыслью автора.

«Соблюдению правил я предпочитаю создание правил» (С.Кржижановский. Записные тетради).

Первоклассная машинистка, печатавшая сочинения Кржижановского для первой книги, жаловалась, что работа медленна и трудна — из-за непредсказуемых поворотов едва ли не каждой фразы и неугадываемых слов. Что профессиональный навык, инерция, когда скорость перепечатки обеспечена угадкой ближайших, хотя бы на два-три слова, продолжений, в этом случае не только не помогает — мешает.

«В языке, обогащённом умными авторами, в языке выработанном не может быть синонимов; всегда имеют они между собою некоторое тонкое различие, известное тем писателям, которые владеют духом языка», — писал Карамзин.

Проза Кржижановского несинонимична.

Среди многочисленных теперешних «возвращений» в литературу произведений, отбывших чудовищные сроки заключения в столах и архивах, сроки «пожизненные» для авторов, «феномен Кржижановского» в том, что речь идёт не об отдельных вещах, но обо всём творчестве. Да и о самом имени писателя, «известного своей неизвестностью». Об имени, которое в двадцатых и тридцатых годах отнюдь не было безвестным. Даже и сегодня обращения к людям, которые, по моим сведениям, могли встречаться с Кржижановским, вызывали отклик мгновенный.

«Я не был знаком с С.Д.Кржижановским, писал ко мне литературовед И.Г.Ямпольский (25.05.1989). Нередко встречал его на киевских улицах и бывал на его публичных лекциях. Он выступал вместе с артисткой Бовшек (не знал, что это его жена). Запомнилось весьма немного. Однажды Бовшек читала „Петера Шлемиля“ Шамиссо. Я впервые услышал из её уст эту замечательную повесть, которую впоследствии не раз перечитывал. По-видимому, чтению предшествовала лекция Кржижановского то ли о Шамиссо, то ли о немецком романтизме. Другая его лекция была посвящена русской поэзии начала нашего века. Помню, что начиналась она примерно так: „Андрей Белый и Саша Чёрный — ЭТОВТОВЦЫ и ТОВЭТОВЦЫ, то есть превращающие земное в запредельное или запредельное в земное“. Кроме того, я слышал, что он принимал участие то ли в литературной студии, то ли в каком-то литературном обществе, наряду с другими киевскими литераторами. Сам я там не бывал по молодости лет. Какое-то участие принимали в нём жившие тогда в Киеве С.Д.Мстиславский и О.Д.Форш. В каком-то киевском журнале, название которого я не могу восстановить в памяти, Кржижановский поместил статью, как и всё, что он тогда писал, парадоксальную, под названием „Якоби и „Якобы“ (речь идёт о журнале „Зори“, 1919, Љ 1, а „статью“ автор считал первым своим зрелым рассказом, тремя годами позже включив его в рукопись своей первой книги. — В.П.)… Перебирая в памяти киевлян старшего поколения, которые Кржижановского, наверное, хорошо знали, я убеждаюсь, что все они, увы, перешли в мир иной. Я не знал, что Кржижановский писал прозу и пьесы. Как видите, я не могу сообщить Вам ничего существенного“.