Анна Мар - Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»

О неуверенности Анны Мар в том, что мазохизм является природным женским качеством (хотя, например, профессор Л. Писаржевская, написавшая об ней одну из интереснейших статей, на основании собственных врачебных и социальных наблюдений утверждала, что одной из весомых причин распространения и неискоренимости проституции является склонность женщин к мазохизму, и находила подтверждение своим выводам в творчестве писательницы) свидетельствует ее статья «Польские женщины». [12] Мар Анна. Польские женщины // Журнал для женщин. 1917. N 2. С. 8–9. В ней Мар как о характерном национальном качестве польки говорит о ее «гордости перед мужчинами», ненависти к рабству, нежелании «утонченной муки покорности». Об этих чертах она говорит с восхищением и уважением и приводит в пример героинь произведений Генриха Сенкевича, как женщин, во многом воплотивших этот идеал.

Думается, что в наблюдениях Ю. Волина сквозит мужская непримиримость, не желающая согласиться с тем, что женщина берет на себя смелость судить о вещах, издавна являющихся негласной прерогативой мужского круга. Ведь позиция Анны Мар по этому вопросу была, насколько можно судить по ее творчеству, была принципиальной. Уже после ее смерти в печати появилось последнее, что вышло из-под ее пера: статья о скульпторе Юлии Свирской, носящая выразительный подзаголовок «о женском творчестве». [13] Мар Анна. Юлия Свирская (о женском творчестве) // Журнал журналов. 1917. N 12. С. 9–10. (Есть сведения, что этой женщине она отписала права на свои произведения. К сожалению, ни произведений этого автора, ни архива Анны Мар в С-Петербурге обнаружить пока не удалось.) Помимо очень интересных, хотя и спорных, мыслей о специфике женского творчество («женщина всегда талантливее в жизни, чем в искусстве», так как в жизни она поминутно творит, а в искусстве подражает, постоянно помня о впечатлении, которое производит: отсюда и «развязный тон» [14] Там же. С. 9. , и кокетство, и ложь в конечном итоге), в ней содержатся и размышления о границах допустимого в искусстве, о значении для художника сободы и раскованности при обращении к «рискованным» сюжетам. (Любопытно совпадение мыслей Анны Мар с мыслями И. Бунина, высказанными по тому же поводу почти 25 лет спустя в новелле «Генрих» из цикла «Темные аллеи».)

Мар утверждает, что садизм и мазохизм — слова, получающие вульгарный значение, только когда они произносятся обывателем. На самом деле — это «две силы, самые страшные силы человеческого духа <���…> И все, что ведет к разгадке, углублению, толкованию, выяснению этих сил, пора также признать ценным, <���…> насущно-важным. О здоровом (возьмем на мгновение это дикое слово), обычном человеке может рассказать самый ничтожный художник. Даже ремесленник создаст нечто, нужное обывателю. Порок, грех, уклонения, помешательство (ибо с точки зрения обывателя мазохизм тоже помешательство) требуют для анализа исключительного ума и… гибкого таланта». [15] Там же. С. 9–10. Впрочем, столь же «рискованной» признавала она и тему «добродетели», которая в искусстве всегда нуждается в «острой приправе». Таким «соусом» в искусстве является «гений», который и о «скучном» может рассказать так, что это вызовет восхищение.

Таким образом можно утверждать, что писательница претендовала на философское осмысление той проблематики, которая ее рецензентами была воспринята как чистейшая порнография. Можно указать, пожалуй, на единственный абзац в многочисленных рецензиях, где был угадан исследовательский пафос Анны Мар. Она, писал рецензент, «изучает потребность любящей души — неважно мужской или женской — подчиняться воле любимого, „необходимость (выделено мною — М. М.) переносить все исходящие отсюда страдания, умышленно или неумышленно причиняемые“. [16] Савинич Б. Ibid.

Мнила ли себя Анна Мар писательницей, обладающей и умом, и талантом, считала ли возможной для женщины такую комбинацию? Во всяком случае в глубоко почитаемой ею Ю. Свирской она обнаружила и „женскую интуицию“ и „мужскую логику мыслей“. [17] Мар Анна. Юдия Свирская. // Журнал Журналов. 19017. N 12. С. 10. Как видим, сама она мыслила еще в категориях „мужской“ культуры, говорила на языке закрепленных в этом мире представлений, и даже все-таки превалирующее в ее творчестве стремление к изображению выбирающей страдание женщины тоже можно интерпретировать как следование „ролевому поведению“ в предложенном этим миром „сценарии“. И для себя она, скорее всего подсознательно, выбирала образцы среди созданий мужской культуры. Так, роман „Женщина на кресте“ был не только навеян мотивами Ф. Ропса, но и ему посвящен. Он поразил воображение Мар, как и воображение ее современников, изощренной связью религиозности и эротизма. Часто ее произведения, особенно в оригинальном, придуманном ею самой жанре cartes postales, предварялись эпиграфами из Бодлера, Катулла, Г. Джеймса, П. Луиса. Но при их чтении в сознании критиков в памяти настойчиво возникало еще одно имя — С. Пшибышевский, с которым чаще всего связывали манеру ее письма — „нейтральную, оголенную, свободную от подлежащих“. [18] Книжник (И. Ветров) // Московская газета. 1912. 13 февраля. Хотя сама писательница буквально открещивалась от его влияния, в письме к Е. Колтоновской, (впервые указавшей на определенную близость писателей), написав, что даже его самый знаменитый роман „Homo sapiens“ не смогла дочитать до конца. Впрочем, здесь можно засомневаться в искренности Мар: она столь глубоко была погружена в польскую культуру, что вряд ли могла пройти мимо наиболее известного польского писателя тех дней. Скорее, в ней говорило желание во что бы то ни стало оставаться самою собой, быть ни на кого не похожей (даже вопреки очевидности!).

Впрочем, были критики, которые противопоставляли Мар Пшибышевскому, но опять же скорее с целью принизить ее: по сравнению с извращенностью Мар, писал А. Гизетти, „Пшибышевский чист, как агнец, и непорочен, как <���…> классик“. [19] Гизетти А. Ibid. И по мнению известного театрального критика А. Кугеля, Пшибышевского при обращении к темам греха, искупления, полового безумия и экстаза оправдывает всепоглощающий пафос Эроса. Кроме того задачей писателя было „стремление возвеличить страсть как таковую“ вне зависимости от ее носителя, что также, по мысли критика, благородно. Но даже талантливому польскому модернисту приходится пускать „в ход <���…> риторику и ницшеанскую психологию, чтобы примирить наше сознание с возможностью <���…> чудовищной аномалии“ [20] Homo Novus. Ibid. (Кугель имел в виду описание любви брата к сестре). У Мар же, утверждает Кугель, полностью отсутствует эротический пафос как эстетическая категория, необходимая для раскрытия силы страсти. На особую „эротическую рассудочность“ писательницы обращали внимание и другие критики. Может быть, этим объясняется взаимный интерес друг к другу — ее и Брюсова, — творчество которого тоже отмечено „рассудочным эротизмом“. (Кстати, его особенно остро поразило самоубийство Мар, и он откликнулся на него в своем стихотворном дневнике 1917 года. [21] Стихи опубликованы: Литературное наследство. Т.85. М., 1975.