Владимир Стасов - Чудо чудесное

Никогда, ни прежде, ни нынче, Репин не переставал проповедывать о пользе и необходимости художественного учения, и особенно нападал на недостаточность его, в особенности у нас. Поэтому, с некоторым даже преувеличением, он указывал русским художникам на Париж и Мюнхен, где учатся усерднее, усидчивее, прилежнее.

В этом отношении и новая Академия наша была ему любезна, потому что он надеялся, что новые свободные принципы учения и добрый пример Запада скоро принесут пользу, прежде не известную в старых академиях. Он, может быть, ошибся в иных своих ожиданиях — что делать! но ожидания его были добрые и светлые.

Нашлись нынче люди, которые, вообразивши, что Репин — теперь уже старый, больной, поверженный лев, которого можно и должно лягать, пытаются корить его будто бы еще недавнею «приверженностью» его к декадентству. Но это еще новый раз — более чем на три раза неправда. Репин писал в 1897 году: «Даже декадентство, над которым еще слышится раскатистый хохот людей беззаботных насчет эволюции в искусстве — и это нелепое по своему названию декадентство в будущем увенчается лаврами, я в этом глубоко убежден…» Слышите ли: «далее… даже декадентство»! Тут еще мало есть сочувствия и любви. «Даже». Но почему Репин даже и от декадентства ожидал чего-то? Именно потому, что он сильно заинтересован был новыми завоеваниями искусства, будущим развитием его, потому что всеми силами души веровал в эти завоевания, в это развитие и призывал их от всего сердца. Ему тогда еще мерещилось, что принцип декадентства: «проявление индивидуальных ощущений человеческой души, ощущений иногда таких странных и глубоких, какие грезятся только поэту…» Что ж! Ожидание превеликолепное, мечты прелестные и благородные. Можно только страстно желать, чтобы все это осуществилось. Но бедный Репин ничего так и не дождался. Мечты остались мечтами, ожидания — ожиданиями, нарядные слова — нарядными словами, праздными и лживыми. Никаких тонких ощущений человеческой души, никаких глубоких мечтаний поэта на деле не оказалось. Все ограничилось изображениями женщин, которые куда-то глядят, вычурно и жеманно протянув плохие руки, и девушками, которые, словно одурманенные, нюхают цветок. Далее этого новое искусство не пошло. Повсюду полное отсутствие натуры, правды, естественности. Все искусственно, все исковеркано и обезображено, все преувеличено и неумело. Ждал, ждал бедный Репин и ничего более не дождался. Но когда он посмотрел на наших декадентов, ему тут стало во сто раз еще тошнее. Повсюду он увидал жалких недоучек и дилетантов, которым учиться, трудиться — все равно что нож острый в бок! То ли дело, ничему порядком не учившись, а только схватив кое-что на лету, вертеть и ворочать потом, как в голову что взбредет, и шлепать на холст все бесконечные уродства и безобразия, которые в добрый час заберутся в беспутную голову. Посмотрел-посмотрел Репин, этот вечный работяга, этот вечный труженик, никогда не перестающий учиться на живой натуре и на самой жизни и достигающий все большего и большего мастерства художественной передачи, — посмотрел он, посмотрел на наших вертлявых вертопрахов и хвастунов, обещавшихся перестановить вверх дном весь мир и все искусство, но все равно моря не зажегших, посмотрел он, посмотрел на их дурацкие безвкусные выставки с финляндскими юродивыми на придачу, посмотрел он, посмотрел на их чудовищные мальчишеские глумления над русским искусством и лучшими русскими художниками — и взяла его такая тоска, такое омерзение, что хоть со света вон бежать. Не было сил более терпеть психопатов и неизлечимых уродов. Он и ушел от них с негодованием и презрением, отрясая последнюю грязную пыль с сапогов своих.

Наш долг теперь провозгласить ему за все это: «Слава!» Репин воскрес. Репин стал прежний Репин, стал на свои прежние ноги. От него можно ожидать chefs d'oeuvre'ов. Он даже успел на фоминой неделе написать один из таких chefs d'oeuvre'ов, даром, что рука болит. Это именно — портрет Людм. Иван. Шестаковой, сестры Глинки. Сеансов было всего четыре, портрет небольшой и писанный быстро alla prima, но блестящий колорит, поразительное сходство, жизнь, рельеф, свет делают из этого портрета картину, которой место в большом народном русском музее. Это нечто вроде того портрета, что Репин написал в 1881 году в Военно-сухопутном госпитале с умирающего Мусоргского и перед которым Крамской просидел несколько часов в немом восхищении.

Воротиться к русским безумным мальчикам-декадентикам!! Какой позор!

1899 г.

«ЧУДО ЧУДЕСНОЕ». Статья опубликована впервые в 1899 году («Новости и биржевая газета», 18 мая, № 135).

Статья написана по поводу выступления Дягилева против Репина. Ей предшествовало письмо Репина «По адресу „Мира искусства“, опубликованное в „Ниве“ (1899, № 15), в котором великий русский художник заявил о своем разрыве с журналом, ввиду его декадентского направления и враждебного отношения к Академии и к ряду видных русских художников старшего поколения. Репин писал, что направление журнала „Мир искусства“ — „декадентство, в буквальном значении. Его идеал — атавизм в искусстве. Дилетантизм ставится в принцип школы… Их гений — финн Галлен. Это образчик одичалости художника. Его идеи — бред сумасшедшего, его искусство близко к каракулям дикаря…“;….развязные дилетанты почувствовали почву для анархии в искусстве и делают себе карьеру. Все молодые финляндцы, а наши Александр Бенуа, К. Сомов… и другие недоучки с благоговением изучают манеру этих бойцов за невежество в искусстве и надеются на славу в потомстве.» «Биржевая цена — вот чем теперь определяются достоинства художественного произведения. Картинные торговцы должны заменить профессоров: им известны потребности и вкусы покупателей. Они создают славу художникам… Поскорей, поскорей забросать грязью все свое, все уничтожить, оставить только рабское подражание последней моде, установленной в Rue le Peletier.» {На улице Ле Пелетье находилась картинная галерея фирмы Дюран-Рюэль, торговцев картинами.} «В ваших мудрствованиях об искусстве вы игнорируете русское, вы не признаете существования русской школы. Вы не знаете ее, как чужаки России. То ли дело болтать за европейцами… вечно пережевываете вы европейскую жвачку…» (IV, 26–28).