Станислав Мелешин - Южный Урал № 13—14

Отец последнее время стал прихварывать и не отпускал меня от себя. Я слушала длинные разговоры о «широком комбайне» и думала: «отец не знает, что Гоша куда-то уедет, а потом вернется комбайнером, что Гоша тоже думает о широком комбайне». Отец как-то виновато смотрел мне в глаза, а я злилась на себя, на отца и говорила о Гоше зло. Отец молчал и изредка шуршал газетой, кашлял, закурив махорку.

— Григория нет. Да-а…

Уже прошел август, и полились теплые уральские дожди. Зеленая рябина блестела высохшая, свесив красные кулаки ягод. Избы и заборы потемнели.

Когда отец сказал мне, что Гошу МТС направила в район учиться в школу сельских механизаторов, я не удивилась этому, промолчала. «Ну что ж! Гоша Куликов выучится, будет хорошим комбайнером, а вот до мужа и поэта ему еще очень далеко». — Заплакала и выбежала из избы.

Под навесом было темно. Шел ливень, хлестал струями по избам и крышам, стучал в окна и вспыхивал зеленой молнией. Я стояла, плакала и смотрела в темень, туда, где шумел ливень. Было прохладно, я подумала, что скоро будет зима, поежилась и почувствовала, как кто-то набросил на мои плечи теплый широкий пиджак. Я оглянулась — отец! Он взял меня за руку, как маленькую девочку и обнял. «Звездочка моя», — сказал он, и мы поднялись на крыльцо. Я обрадовалась знакомому слову и поняла, что отец знает о письме.

И вот сегодня Гоша уезжает. Я узнала об этом от родственников, у которых он жил. Было обидно, что Гоша сам не сказал мне, а я очень дорожила своим женским самолюбием, чтобы пойти к нему. Меньше воображать будет!

И вот Гоша Куликов уезжает… В те минуты я думала, что никто, кроме меня, не понимает, как тяжело на душе, когда уезжает любимый человек. Отец знал о нашей размолвке, молчал, а то принимался на все лады расхваливать Гошу, его ударную работу во время уборочной и полное отсутствие поломок на комбайне, и опять стал приговаривать: «твой-то орел…», чтоб я не очень переживала. А я делала вид, что мне это совершенно безразлично, но на душе было приятно, когда хвалили Гошу. Потом отец стал сожалеть, что Гоша давно не приходит к нам и не приносят почитать свои длинные поэмы. Я вздыхала и говорила; «Наверно, у него бумага кончилась». В эти последние дни меня все время мучил вопрос: зайдет или не зайдет Гоша проститься?

В воскресенье отец решил починить ворота и поставить забор палисадника. Я стояла у канавы, где росла редкая крапива, и подавала отцу доски и гвозди. И увидела, как вдоль деревни движется веселая компания молодежи. Среди них я не сразу заметила Гошу. Все пели «На деревне расставание поют, провожают гармониста в институт», и я поняла, что это провожают моего гармониста в школу сельских механизаторов. Я вспыхнула, отвернулась и вместо топора подала отцу рубанок.

Отец с увлечением вколачивал гвозди в ворота и, казалось, не слышал ни волнующей музыки Гошиного баяна, ни его тонкого тенора, ни разноголосого пения выпивших «по маленькой» товарищей.

Песня плыла все ближе, ближе, только почему-то не стало слышно Гошиного тенора, наверное, он увидел меня — свою Джульетту, отца и замолчал. Я оглянулась: компания не дошла еще и до середины деревни. Чем ближе она подвигалась к нам, тем чаще я стала оглядываться и смотреть вдоль улицы.

— Смотри сюда! — командовал отец и непонимающе качал головой. Милый отец! Мне так хотелось взглянуть лишний раз на Гошу! Он был в новом костюме, симпатичный, с печальными глазами. Около нашей избы все замедлили шаги, стали шептаться и поворачивать головы в нашу сторону. Гоша сделал вид, что остановился закурить, и вдруг все как по команде задымили папиросами. Стало тихо, только было слышно, как стучит молотилка на току и гогочут гуси у реки. Я встретилась глазами с Гошей и увидела на его лице едва заметную улыбку.

Я смутилась и отвернулась.

«Не больно-то воображай», — хотела сказать ему и подала отцу самый большой гвоздь. Отец сидел на скамейке и курил.

— Что? Уже не надо, доченька. Отнеси инструмент домой.

Я сказала, что отнесу потом, и чуть не заплакала.

— До свидания, Павел Тимофеевич! — крикнул Гоша, и я увидела, как отец слабо махнул рукой: — Счастливо, Григорий! Не забывай нас. Будем тебя ждать, — и обнял меня.

Я поняла, что отец был прав, когда говорил, что нам еще рано думать о женитьбе. Мы еще — рожь зеленая… Вот Гоша уезжает учиться — он вернется другим… Отец не зря сказал: «Будем тебя ждать», значит со временем мы будем с Гошей навсегда вместе… отец даст согласие. Я ждала, что Гоша подойдет к нам и простится со мной.

А ему уже стали говорить: «Идем, идем! Сыграй «Летят перелетные птицы» и подхватили его под руки. Он только успел кивком головы позвать меня с собой и подмигнул мне.

У меня по-сумасшедшему забилось сердце. Снова заиграл баян, снова запели песню. Выходили из изб люди — прощались с Гошей, кричали ему счастливого пути и махали ему руками.

Только я стояла, как дура, одна и смотрела, как уходит Гоша, и не пожелала счастливого пути.

— Ну, вот и улетает твой орел, что ж не проводишь его? — устало и грустно произнес отец и поднялся со скамейки.

Я что-то сказала отцу в ответ, а сама все смотрела и смотрела на удаляющегося Гошу, на людей, которые были веселы и шли за ним и махали руками. А когда Гоша пошел один, а все остались у крайней избы, там, где начинается сосновый бор, я оглянулась на отца, заметила, как он улыбнувшись, кивнул мне, и бросилась вперед и побежала на виду у всех, не разбирая дороги, через крапиву, по пыльной улице.

Когда я бежала, мне пришла в голову мысль, какой все-таки человек-молодец, и как все-таки здорово может любить, его сердце.

Я догнала Гошу, взяла его под руку.

И мы пошли с ним рядом, а люди кричали нам: «Счастливого пути!» — и махали руками.

Александр Саранцев до сих пор выступал в печати как критик и рецензент. Рассказ «Сердце матери» — его первое прозаическое произведение.

Участник войны, А. Саранцев пишет о чувствах и мыслях простых людей, всем сердцем ненавидящих войну, о горе матерей, потерявших на полях войны своих сыновей. К числу таких рассказов относится и публикуемый в этой книге альманаха рассказ «Сердце матери».

Утром, собираясь на работу, мать получила извещение о гибели сына. Она не вскрикнула, не бросилась на потрескавшийся от жары твердый, как кирпич, земляной пол, не выбежала, растрепав седеющие волосы, из ветхой вдовьей избы на улицу… Мать старательно закрыла двери за почтальоном, принесшим ей зловещую бумагу, проверила все запоры и села у окна, на широкой лавке, выструганной еще ее покойным мужем. Так она просидела день и почти всю ночь, не открывая никому. Как сквозь сон она видела соседок-колхозниц, наведывавших ее поочереди, что-то отвечала им через стекло, что? — сама не понимала, — потом снова уходила в себя — молчаливая, сосредоточенная.