Иван Уханов - Каменный пояс, 1974

«Даже! Мальчишка-хвастунишка, будь ты к черту!», — поморщился Лаптев. Но слова улетели, и «их не пымаешь», как говорил Митька. Иван Ефимович сердился, когда ему не доверяли, и мог при этом сказать не те или не совсем те слова, которые хотел бы.

Из трубки вновь послышался далекий голос:

— Посоветуемся… И специалистам у вас побывать полезно.

«Нет, не сомневается».

Позвонила Татьяна Максимовна Нарбутовских.

Он всегда с удовольствием слушал ее. Сам не знает, отчего выработался у него полушутливый тон разговора с ней, а это и к его характеру вроде бы не подходило, и как директору ему ни к чему.

— Ну что там у вас?.. — неопределенно спросил он.

— Опорос идет. Вовсю!

— В домиках?

— Да!

— И как? — уже с некоторым беспокойством спросил он.

— Приезжайте, посмотрите!

В Травное Лаптев прибыл в конце рабочего дня и, пока они беседовали с Татьяной Максимовной и добирались на газике по кривой заснеженной дороге до летних дачек, совсем стемнело. Газик то и дело застревал в сугробах, мотор надсадно выл и заглушал тоскливо-протяжный свист пурги, так частой в этих местах. В синеватом мечущемся свете фар кружила, тряслась, плясала и неслась куда-то тяжелая, густая, бесконечная снеговая завеса. И Лаптев подумал, что, пожалуй, надо побыстрей возвращаться в деревню, неподходящее время для поездок. Он ездил без шофера, научившись водить машину еще в давние годы.

Как все же здорово изменилась Татьяна Максимовна за последнее время; голос ее стал уверенней, а сама — солидней, собранней. Да и у Лаптева уже нет той прежней раздраженности, которая так пугала его и которую он старался всеми силами сдерживать в себе.

Ему порядком надоели тряски, сугробы, и он с радостью услышал голос Татьяны Максимовны:

— Немножко правее, Здесь вот!.. Видите?

Лаптев остановил машину и вышел из кабины.

Казалось, пурга воет и свистит сильнее всего здесь вот, возле них, и снег несется только сюда, сюда, на людей, на машину, но это только казалось. Пурга шла с севера сплошняком, бесконечно. Воздух был плотен, тяжел, будто и не воздух, а какая-то жидкая, густая масса, таким он ощущался и в холодной машине, почти не защищаемой истрепанным тентом…

Что же сказала Татьяна Максимовна, — видите? Нет, он ничего не видел в этой мешанине тьмы, снега и ветра. Только едва-едва проглядывали бугорки домиков-дачек, похожие на сугробы…

Татьяна Максимовна нырнула во тьму и почти тотчас вернулась, сунув Лаптеву в руки горячий, живой комочек:

— Вот он какой хороший, проворный да мягонький! Кричи, кричи!..

Вспоминаю дедушку Егора из колхоза «Верный путь», где в пятидесятые годы я начал свою трудовую биографию колхозным агрономом. Дедушка Егор даже летом, когда выходил погреться на солнышке, одевал пимы и полушубок. Сядет, бывало, на завалинку, упрется в палку, пригреется, закроет глаза — и будто заснул.

А поеду в поле — услышит, встрепенется весь.

— Возьми меня, внучек, в поле.

Помогу ему сесть в ходок и едем за деревню. Пшеницу качает ветер и рыжей гривой клонит к дороге. Дед смотрит из-под руки на хлеба, шепчет что-то.

Останавливаю лошадь, и он, опираясь на палку и шурша пимами по высохшей траве, бредет к кромке поля. Осторожно, с какой-то лаской, касается старческой рукой колосьев, и в выцветших его глазах вспыхивает искорка.

Постоит неподвижно, сжимая в пальцах бурые колосья пшеницы. Поворачивается и бредет обратно к ходку.

— Счастливый год нонче выпал. Земля-то вона как на заботы ответила, — скажет, сидя в повозке…

Зачем было трястись, ведь говорил ему, что хлеба растут добрые…

А дедушка, словно подслушав мои мысли, пробормочет со вздохом:

— Спасибо, ублажил старика. Хотелось послушать, как хлеб-от поет. Работать уж не могу, а поле послушать хочется. Почитай, вся жизнь с ним прожита…

Года четыре назад приехали мы весной в колхоз «Дружба» проверить качество сева. Разгребаем почву на поле, смотрим, как легли в нее зерна. А рядом стоит старший сеяльщик агрегата Александр Иванович Бунин. Вижу, он то темнеет лицом, то румянцем горит…

— Что с вами? — спрашиваю. — Нездоровится?

— Здоров я, только вот на поле ворошите, а у меня в сердце болью отдается. Не доверяете, что ли? Я ведь над ним, над полем-то, как над дитем малым дышу. Тут на сто рядов все проверил и выверил… Приезжайте лучше по осени. И если здесь хлеб будет хуже, чем у других, — наплюйте мне в глаза всенародно. Не обижусь.

Осенью я был на том поле. Александр Иванович молотил валки. Серым от пыли и усталости было его лицо, а в глазах — огонек.

Такой же огонек я видел когда-то и в глазах дедушки Егора, отдавшего всю жизнь свою хлебородному полю.

Каждую осень я уезжаю к маме. Ходим с ней в лес по ягоды. Забредаем подальше от дорог и на опушке березовых колков рвем вишню.

— Ну вот и, слава богу, набрались, — скажет мама, — засветло и домой поспеем.

Идем жнивьем к большаку.

— Смотри-ка, колосок! — Мама склоняется. — А вон — еще… — Она затыкает фартук за пояс и подбирает в него колоски.

— Машины вас избаловали. Раньше в такую-то пору вся деревня в поле. Каждому колоску — поклон. Потому, наверное, в старину за крошку хлебушка, оброненную на стол, ложкой по лбу били. И не из строгости это, из уважения к хлебу. Знай, мол, ему цену.