Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

К мемуарам Соллогуб пришел совершенно естественно: кроме понятной обиды на современность и не менее понятного желания защитить предание, сказывались, по крайней мере, два обстоятельства. Первое лежит в области поэтики; второе – в области самоощущений автора, его рефлексии.

Повествовательная манера Соллогуба всегда тяготела к «воспоминательному» тону – тону изящного ироничного рассказа о событиях, что должны восприниматься как достоверные (особенно характерны в этом плане его сочинения с дерптско-студенческой тематикой – «Аптекарша», «Неоконченные повести»). Когда в 1856 году Соллогуб задумал тряхнуть стариной и принялся за рассказ «Две мазурки» (не окончен, рукопись хранится в Российской Государственной библиотеке, ф. 48, к. 65, ед. хр. 15), он начал его как устное повествование немолодого человека, делящегося с юной дамой (отождествляемой с адресатом посвящения – графиней Бобринской) воспоминаниями о событиях внешне заурядных, но рассказчику почему-то дорогих:

«Вы хотите, чтобы я рассказал вам что-нибудь из моей прошедшей жизни. Вы требуете романа, в котором был бы и правды уголок, и любовь бы, разумеется, не оставалась без места. – Задача нелегкая.

Я долго для вас шарил в своей памяти. – Иного сказать нельзя. Другое сказать грустно, а и все рассказать так немного будет.

Наконец я вспомнил один странный случай, не обильный событиями и впечатлениями. Его я и расскажу как-нибудь.

Прочитайте мой рассказ перед балом, – дело, кстати, идет о двух мазурках. – Прошу верить, что и я танцевал мазурки, хоть и не совсем ловко да с большой охотой и безмерным удовольствием…» И так далее: про напускную, но искреннюю «байроническую» тоску, не мешающую отплясывать на балах, положение петербургского кавалера в Москве и прочие такого же рода материи.

Брошенный на второй странице рассказ – связующее звено меж молодой беллетристикой и поздней мемуаристикой. Вспомним, что в повестях Соллогуба за печалью и признанием невозможности хоть что-то поделать с размеренной пошлостью бытия всегда таится снисходительность к героям (и автору, и светским читателям). Вспомним – и поймем, что за мягкой, добродушной, чуть идеализирующей прошлое интонацией мемуаров скрывается не только полемика с «обличителями», но и старая грусть. Соллогуб знал цену балам – и потому не находил возможным над ними измываться. Что уж тут поделаешь – такая была жизнь. Совсем даже не плохая, хотя и не хорошая. Как всегда. И я был – да, легкомыслен, весел, порой слабодушен и ленив, но не так скверен, как толкуют нынешние журналисты, которым не понять всего обаяния ушедшего прошлого. И потом, я ведь во властители дум не лез, словесностью забавлялся между делом, ибо всегда понимал, что дарование мое весьма скромно. И зачем нынче на меня так нападать? Самоумаление проводится тонко и подразумевает самооправдание. Если великого назначения и не предполагалось, то не так грустно оказаться на обочине, если большой силы не было, то не так стыдно уступить место тем, кто пришел сегодня.

Соллогуб редко дает волю гневу и прямо демонстрирует обиду. (К примеру, у позднего Вяземского куда больше резкостей, подчас – блистательных.) Сказывался тут не только дворянский тон, но и та губительно-спасительная ироничность, что организует его повести. Боль от постоянных оскорблений и насмешек стареющий писатель, конечно, чувствовал – демонстрировать ее почитал излишним. И в этом был, безусловно, прав.

Все в том же неприятном для сочинителя «Тарантаса» 1865 году из-под его пера вышел впечатляющий документ, знакомство с которым позволяет почувствовать не только тогдашнее состояние Соллогуба, но и его всегдашнюю суть. Пятидесятидвухлетнему писателю предстояло еще почти семнадцать лет жизни. Он будет работать над мемуарами, печатать статьи о музыке и организации тюрем, испытает странную любовь и даже сочинит весьма неудачный роман (тоже на мемуарной основе, но сильно и болезненно трансформированной), который появится в печати только после смерти автора. И все это при скептических улыбках современников-сверстников и откровенной неприязни современников младших. Покамест он пишет письмо А. А. Краевскому, опытнейшему «литературному промышленнику», бессменному хозяину «Отечественных записок», в нужный момент всегда успевающему поменять направление и редакцию журнала. С Краевским Соллогуб-литератор был, как помним, связан в свои «золотые дни». Письмо хранится в Российской Национальной библиотеке (ф. 391, ед. хр. 721):

Милостивый Государь

Андрей Александрович!

Вчера мне сказали в Театре, что вы были в Москве и меня искали. – Признаюсь, это меня удивило. – Давно доходят до меня слухи, что вы относитесь обо мне враждебно и весьма ко мне не благоволите. А почему бы это, ума не приложу. – Кажется, давно знакомы. – Когда мог, содействовал, дурного не делал. – Впрочем, в нашей журналистике давно вошло в моду отзываться обо мне как о каком-то безграмотном бариче, идиоте, доносчике и т. п. – Потешилась молодежь. – Пускай себе. – В обществе для пособия бедным Литераторам меня забаллотировали. – Это меня огорчило, как всякое незаслуженное оскорбление. – Я всегда помогал, где только мог, другим, и отнимать у меня этого права, всей моей жизнью заслуженного, не следовало бы по самой простой справедливости. Что выразила эта манифестация, не понимаю. – Вижу, то есть, охоту плюнуть в лицо человеку, простирающему вам руку для доброго дела, – но все-таки не понимаю. Но всякой моде бывает конец. – Статьи мои пропадали в редакциях, другие возвращались. – Я хотел, было, издать отдельно то, что у меня накопилось, но, если вам нужен материал, я снова готов как во времена оные. Незлобную душу вложил в меня Бог.

Уведомьте – есть и стихи и проза.

Грустно. И добавить можно только одно: к счастью, не только историки литературы, но и русские читатели относились к сочинениям Соллогуба (а значит, и к нему самому) иначе, чем литераторское сообщество второй половины ХIX века.

Белинский умер за несколько дней до своего тридцатисемилетия. Не было самоубийства, дуэли, эшафота. Был долгий, по тем временам – неизлечимый, мучительный недуг – следствие неизбывной бедности, крайней душевной впечатлительности и постоянной изнурительной работы. Полтора десятилетия литературного бытия Белинского – это тринадцать толстых томов. Год за годом он сжигал себя беспрестанным чтением всей наличествующей словесности (от Гомера до Жорж Санд, от Кирши Данилова до Гончарова, от шедевров до грошовых поделок), освоением новейшей европейской мудрости (не зная немецкого, Белинский по пересказам друзей последовательно и страстно постигал германскую классическую философию от Фихте и Шеллинга до левых гегельянцев), писанием огромных статей и писем (многие из которых не уступают его журнальным опусам – ни по объему, ни по стилистической энергии, ни по концентрации мысли, ни по силе воздействия на отечественную культуру), бесконечными разговорами – все о том же, о самом главном. Весной 1848 года – в день рождения Пушкина – наступила развязка.