Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Сходным образом поэт завершил свою первую историософскую былину «Змей Тугарин» (1867): по одолении зловещего предсказателя «Пирует весь Киев, и молод, и стар, / И слышен далёко звон кованых чар – / Ой ладо, ой ладушки-ладо!» (176). Еще раньше князь Владимир опровергает мрачные прогнозы антагониста о приближении татарского, а за ним московского рабства. «Нет, шутишь! Живет наша русская Русь! / Татарской нам Руси не надо! / Солгал он, солгал, перелетный он гусь, / За честь нашей родины я не боюсь – / Ой, ладо, ой ладушки-ладо! // А если б над нею беда и стряслась, / Потомки беду перемогут! / Бывает, – примолвил свет-солнышко князь, – / Неволя заставит пройти через грязь – / Купаться в ней свиньи лишь могут!» (174). Оптимистическая речь князя, однако, прямо противоречит историческому опыту автора и читателей. Дурное прошлое (и его продолжение в настоящем) пока преодолевается лишь поэтически. Отсюда колебания Толстого при работе над «Потоком-богатырем», в четырех заключительных строфах которого сложно переплетаются мрачный скепсис (строфа, вошедшая в журнальную публикацию: «А морали когда еще надо, / То мораль: не плясать до упада» – 580) и геополитическая утопия, впрочем, поданная не без улыбки (строфы, оставшиеся в столе). В результате поэт остановился на компромиссном, но не слишком обнадеживающем решении: будущее непредсказуемо, Поток вновь засыпает: «А покудова он не проспится / Наудачу нам петь не годится» (216).

Тут уместно вспомнить о пробуждении советника Попова, произошедшем в характерных для «мажорных» сочинений Толстого декорациях, что вроде бы свидетельствует о восстановлении порядка в мире заурядного чиновника: «Небесный свод сиял так юн и нов, / Весенний день глядел в окно так весел, / Висела пара форменных штанов / С мундиром купно через спинку кресел <���…> То был лишь сон! О счастие! о радость! / Моя душа, как этот день ясна! / Не сделал я Бодай-Корове гадость!/ Не выдал я агентам Ильина!». Но порядок этот сомнителен; негодование читателя («Во всем заметно полное незнанье / Своей страны обычаев и лиц, / Встречаемое только у девиц») не опровергает кошмар, но свидетельствует о том, что читатель определенного сорта не хочет видеть извращенную реальность – ни наяву, ни в поэме. Как Попов до и после своего сна. Поэту остается развести руками: «Ах, батюшка-читатель, что пристал? / Я не Попов, оставь меня в покое! / Резон ли в этом или не резон – / Я за чужой не отвечаю сон!» (320, 321, 322). Чужой сон – не только сон Попова , но всякого , кому вдруг привидится, что он утратил штаны, причислен к ниспровергателям, встретился с «лазоревым полковником» и накатал гору доносов. Так что не стоит «читателю» успокаивать себя нелепостью выдумки, а Попову радоваться.

Пародийный восторг, охвативший повествователя «Истории государства Российского…» при виде сменяющихся министров и явлении «изрядна мужа», подчеркивает неизменность нестроения от «Гостомысла до Тимашева». Даже глубоко дорогие автору события (Крещение Руси, воспетое в «Песне о походе Владимира на Корсунь», одоление Смуты, победа над Наполеоном) не прибавляют желанного порядка. Дурные и благие действия несхожих государей не могут изменить национальной жизни. «Раб Божий Алексей» вынужден вновь и вновь повторять речение (хоровое!), с которого началась русская государственность, и ничто не предвещает исчезновения в будущем рокового припева.

Колебаний Толстого между надеждой и безнадежностью, верой в осмысленность бытия (в том числе – национально-исторического) и признанием печального положения дел не в силах отменить даже его верность вечному искусству. Поэзия может напомнить об идеале и запечатлеть безумие сегодняшней реальности, одолевая его свободным смехом, но изменить мир она не властна. Отсюда появление трагических мотивов (недоверие либо пренебрежение к поэзии, одиночество поэта и его бессилие в мирских делах) в трех последних балладах Толстого [387]. Отсюда же появление весной-летом 1871 года текста, в котором овладевшая о ту пору Толстым эйфория подвергается жесткой иронической коррекции.

Я имею в виду неудобную для печати (публикуемую далеко не во всех репрезентативных изданиях, да и там с отточиями) «Оду на поимку Таирова». Если в «Порой веселой мая…» Толстой весело переиграл «свистунов» (недостойных этого славного имени) на их поле, а в «Сватовстве» показал, что такое настоящий – равный искусству для искусству – свист, таким образом создав свою версию «Оды к радости», то в другой «Оде…» он посмеялся над собственной экстатической веселостью, над бестолковым и лихорадочным (мнимым) праздником, над беспричинной и бесцельной радостью, вспыхивающей по сомнительному дурацкому поводу и подчиняющей себе городскую толпу. «Царицын луг (эквивалент “русского края” и “тенистого приюта”. – А. Н .). Солнце светит во всем своем блеске (“веселый месяц май”. – А. Н .). Хор дворян, купечества, мещан и почетных граждан. (Мнимое единство размеченных сословными этикетками, но по сути одинаковых кукол, которые будут одинаково рассказывать одну и ту же бесконечную историю, прерываемую то окриками представителя власти, то взрывами общего восторга. – А. Н .) <���…>

Правильный трехстопный ямб на месте (впрочем, им было много разного до «Сватовства» написано, в частности – «История государства Российского…» и «Сидит под балдахином…»). Припев тоже (с него стиховой текст начинается; впрочем, и в «Истории…» припев был). Свобода и эрос тоже – только воплощены они в уличном охальнике. То ли действительно безобразник «пугал собою дам», то ли соткался из слухов. То ли должно его ловить всем миром, то ли и говорить о нем нельзя. То ли злодей вновь ускользнул от карающей десницы (как случалось раньше; «Нельзя ли для примера / Поймать кого-нибудь?» – совладать с Таировым, то есть навести элементарный порядок, так же невозможно, как водворить на Руси порядок общий), то ли все-таки попался. Что сомнительно: «Хитер ведь, супостат!». Но все это не имеет значения: с «китайской» логикой и соловьиным захлебом вступает «Хор почетных граждан», а за ним «Хор купцов», продолжая надоедливыми рифмами предыдущую, на четыре реплики разбитую строфу:

Конец – делу венец; общий хор исполняет уже четырежды прозвучавшее: «Таирова поймали!..» Финальный гоголевский эвфемизм вновь, по-заведенному, (не)рифмуется с императивом «ликуй!», что делает «Оду…» еще нелепее и похабней, ибо в других окончаниях строк стоят надлежаще зарифмованные непристойности (отточия наших изданий заполнить не мудрено). Что ж, припевы, как и свисты, бывают разные, но ни «прозорливцу» Тугарину, ни ехидным свистунам, ни горланящим дуракам не заглушить птичьего свиста и речи поэта. Ой ладо, диди-ладо, / Ой ладо, лель-люли.