Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

«После всего этого, как бы, кажется не сделаться фаталистом? но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?» – пишет Лермонтов на последней странице «Героя нашего времени». И не может оставить тему судьбы. Она, назвавшись «средой», полностью определяет жизнь скромного армейского офицера («Кавказец»). Она обрекает на странную нескончаемую игру петербургского мечтателя (неоконченная, вероятно, сознательно, фантастико-ироническая повесть под условным названием «Штосс»). Она правит ходом истории, выводя вслед за могучими героями времен минувших их тени – героев нашего времени (невоплощенный замысел романа из трех эпох – «екатерининской», «александровской», «николаевской»).

И она же вносит страшный корректив в жизнетворческий эксперимент поэта – последняя дуэль Лермонтова завершилась совсем не так, как предполагалось в «Княгине Лиговской» и получилось в «Княжне Мери».

«Почему-то никто в России не знает, отчего умер Пушкин, – а как очищается политура – это всякий знает». Насчет политуры – вопрос спорный, но в отношении Пушкина автор-герой поэмы «Москва – Петушки», несомненно, прав. Почему все же это случилось, действительно, не знает никто, хотя версий больше чем достаточно. По дням, а то и по часам расписаны события, происходившие между 4 ноября 1836 года (в девятом часу утра городская почта доставила Пушкину «Диплом Ордена Рогоносцев») и 29 января (нашим 10 февраля), когда в 2 часа 45 минут пополудни поэт ушел из жизни. Названо множество виновников – Дантес, Геккерн, Уваров, графиня Нессельроде, светские шалопаи (а то и весь столичный бомонд), Наталья Николаевна, ее сестры, император Николай I, граф Бенкендорф, темное международное закулисье, петербургские журналисты, которые почем зря бранили «Современник», читатели, не удостаивавшие внимания пушкинский журнал, алчные кредиторы, друзья, «не понимавшие» и не сумевшие остановить поэта (в их числе – Жуковский, Вяземский, Александр Тургенев, лицеисты, и особенно – исполнивший обязанности секунданта Данзас), друзья, несвоевременно оказавшиеся в отлучке (Соболевский)… Наши гнев и грусть застят глаза; господствующие (понятно, что многажды менявшиеся за 175 лет) политические и идеологические установки надиктовывают очередные «совершенно точные» решения; факты, противоречащие удобным (здесь и сейчас!) гипотезам, смело отбрасываются в сторону. И всякий вердикт оказывается приблизительным, «холодным» и в конечном итоге оскорбительным для Пушкина.

Как правило – невольно. О пакостных забавниках, которые для «красного» словца не пощадят родного отца, и толковать не стоит. Но поверить в затравленного мелкими мерзавцами Пушкина, в Пушкина, ищущего смерти, в Пушкина, испытывающего судьбу, в Пушкина, расчетливо готовящегося застрелить Дантеса и уверенного, что государь его непременно помилует, в Пушкина, вовсе не думающего о последствиях дуэли… – воля ваша, невозможно. Любой вариант, если обмыслить его медленно и детально, превращает Пушкина в скверно придуманного литературного персонажа.

Напряженные религиозные чувства Пушкина его последних лет не подлежат сомнению. Тут нет надобы в поздних свидетельствах Плетнева (вспоминавшего о Пушкине искренне, но по-своему) или увлекательных «богословских» толкованиях «каменноостровского цикла» (скорее всего – являющего собой плод бурной исследовательской фантазии, упершейся в римские цифры на нескольких автографах и игнорирующей, к примеру, список стихотворений, давних и новых, составленный поэтом осенью 1836-го) – достаточно просто стихов, прозы, статей, писем. Достаточно, чтобы понять: Пушкин искал «спасенья верный путь и тесные врата» («Странник»), но отнюдь не чувствовал себя их обретшим. Меж тем, для того чтобы следовать заповеди «Не убий», вовсе не нужно восхождение на Сионские высоты. Тут нам напомнят о дворянской чести, а также о том, что дуэли были в порядке вещей. (Не были. Никогда. Кроме как в романах Дюма.) Но восстановление чести не предполагает ни смерти обидчика (Пушкин еще при первом вызове Дантесу требовал «кровавых» условий, а будучи раненым, ответил и обрадовался меткому выстрелу), ни отказа от верности слову. Тем более слову, данному императору, которому поэт был обязан возвращением из ссылки и прекращением крайне опасного дела о «Гавриилиаде». Пушкин благодарно помнил об этом – на смертном одре он не зря просил у государя прощенья. Для того чтобы расслышать сарказм в словах умирающего «был бы весь его», надо обладать весьма специфически настроенным слухом.

Человек, жаждущий смерти (что противоречит как религиозному настрою, так и принципу защиты своей и семейной чести), не отдается работе с той энергией, которая не оставляла Пушкина три его последних месяца. Забота о добром имени жены плохо рифмуется с той новой волной сплетен, которая непременно последовала бы за дуэлью при любом ее исходе, кроме смерти поэта. Противоречия можно множить долго. С ужасом понимая, как они – не хуже «однозначных» трактовок – темнят лицо Пушкина. Остается одно – соглашаться с Веничкой. Печалиться. И не судить – ни великого поэта, ни тех (многих), кто тщетно пытался его спасти.

И еще о неведении. Мы не знаем и никогда не узнаем, что случилось бы, если б дуэль расстроилась, Дантес промахнулся, доктора перебороли недуг… Сколь угодно остроумные домыслы о «другой» жизни поэта, в которой он, отправленный в деревню, сочинил бы историю Петра (повесть из римской жизни, пьесу о женщине на папском престоле, «Мертвые души», а то и «Преступление и наказание» с «Войной и миром» в придачу), загодя спародированы самим Пушкиным в «Воображаемом разговоре с Александром I» (1825): «…я бы (император. – А. Н .) рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он (Пушкин. – А. Н .) написал поэму “Ермак” или “Кочум”, разными размерами с рифмами».

Самые верные слова о безвременной и неожиданной смерти Лермонтова нашел Розанов – «Вечно печальная дуэль». Точнее не скажешь. И не нужно. Хотя понятно, почему череда событий, произошедших в Пятигорске 13–15 июля, обросла гирляндами противоречащих друг другу изощренных или наивных толкований. В основном – тенденциозных, фантастических и попросту нелепых. Невозможно ведь поверить, что несчастье случилось беспричинно. Нужно ведь какое-то объяснение. Если не снимающее, то утишающее жгучую боль. Если не конспирологическое, то мистическое. Если не выявляющее зловещих супостатов Лермонтова, то перекладывающее ответственность на него самого. Наряду со всегдашней – очень человеческой! – тягой к поиску виноватых здесь работает могучая (далеко не всегда плодотворная) привычка мыслить эффектными аналогиями.