Константин Аксаков - Письма о современной литературе

Мы упомянули о переводах с английского и должны сказать, что переводы наши часто неудачны и неверны. В особенности курьезно переводит переводчик «Отеч. записок» г. Введенский. Вообразите! Англичане у него говорят часто языком Гоголя: Оно и тово-с, вот мол что и проч., так что читатель вдруг видит перед собою вместо английского слуги, а иногда и английской леди то Селифана, то Петрушку из «Мертвых душ». Вот несколько примеров:

Санди, английский слуга, говорит леди Элеоноре: «Да уж, право, я не знаю, оно и тово-с! Пришло, видите ли, письмецо к вашей милости… То есть не то чтоб оно действительно пришло, а так-с…» [8]. А прекрасная леди Маргарета говорит про одного офицера (как видно, в шутку), что он « в некотором роде жизнию жертвовал для Отечества» [9].

Вот как описываются сокровенные движения герцогини Ланарской: «Должно заметить, что об этом кузене ее светлость не заботилась никогда и даже едва помнила о его существовании; но надлежало, во что бы то ни стало, поставить пику Маргарете, и пика была поставлена, так что оказалась полная возможность отвечать кому следует: вот, мол, что, знай нас » [10].

А вот, наконец, тон самого романа, самого автора; не забудьте, что автор – женщина: «О вы, бедные старые девы, эдинбургские, лондонские, парижские и всех других главнейших городов Европы и Америки! Какими тощими кошками представляетесь вы мне в сравнении с моей героиней! Во прах, во прах, на колена перед Тибби, перед этим истинным идолом старого девства. Смотрите на нее – и облизывайтесь » [11].

Каков тон! И это уже тон самого английского автора, по милости его переводчика. Бедная мистрис Нортон! Каков наш переводчик! Даже признательно вам положить, оно и тово-с, задали вы, г. Введенский, смею сказать, в некотором роде перцу англичанке: знай читать наших, вот, мол, что!

Мало того тона, которым одолжает англичан переводчик; он еще выпускает, прибавляет, изменяет смотря по своему произволу. Он сам объявляет об этом с неподражаемою изумительною наглостью, объявляет печатно в «Отеч. зап.» прошлого года; его объяснение само могло бы быть занесено в какой-нибудь юмористический роман и заняло бы там не последнее место. – Подобного рода переводами переводчик мешает знакомству нашего читателя с литературой англичан и доставляет знакомство с собой как с сочинителем, знакомство, чести которого вовсе не добивается читатель, желающий узнать Теккерея или Диккенса. Не показывает ли издатель журнала полного неуважения и к иностранному автору, и к русскому читателю, когда печатает у себя переводы, в которых переводчик местами разные приправы, а местами целую стряпню своей домашней кухни выдает за произведение чужое? Не справляться же везде с оригиналом, чтобы узнать, где говорит Диккенс, а где г. Введенский.

Кроме этого способа переводить попадаются еще, как в переводах «Отеч. зап.», так и других петербургских журналов, сильные промахи против русского языка, который мало-помалу искажается и забывается в Петербурге. В переводе «Пенденниса» в «Отеч. зап.» за нынешний год говорится, что Пенденнис пошел обстрикнуться . Это слово не какого-нибудь лица в романе: это слово текста. Такое неправильное употребление глагола напоминает нам известный анекдот о двух немцах. Один немец, желая пощеголять знанием русского языка, сказал другому: «Я сегодня обстрикался». Другой немец ответил: «„man muss sagen“ [12]обстрикнулся». Переводчик «Отеч. зап.» следует, как видно, второму немцу; не диковинка, что и первый немец найдет себе последователей в русском языке петербургской литературы. Вот еще пример. В «Отеч. зап.» [13]сказано: «навались на веслах». Разве «на веслах»? Должно: «на весла!» – вот крик гребцов. В этом же журн. номере была очень забавно употреблена русская пословица «славны бубны за горами»: «Современник» с гордостью говорит, что теперь «не только за горами славны бубны». Когда встречаешь подобные ошибки, то думаешь, что перед вами иностранцы, говорящие по-русски. Есть еще один маловажный, но забавный промах г. Введенского в переводе «Опекуна»; он говорит: «Ведь был же Одиссей узнан своим старым слугою: как же это могло статься, что жена-то не узнала его?» [14]. Одиссей был узнан не слугою своим, а служанкой, няней Эвриклией. По-английски сказано: the servant; род здесь не обозначен, а переводчик подумал, что здесь говорится о слуге. Нам кажется, что образованному переводчику надо бы хорошо знать Гомера.

Скажем общее замечание о переводах. В каждом народе и в каждом языке есть общее человеческое достояние и есть оттенок собственной национальности. Не будь первого – не было бы взаимного понимания народов, не будь второго – не было бы жизни и действительности, и общее оставалось бы отвлеченным. – При переводах общая сторона передается в том же духе и на другой язык; но национальность никогда не может и не должна передаваться национальностью. Национальностями различаются народы между собою. Что же выйдет, если эти разницы смешаются, если, передавая особенность народа, вы уничтожите ее, заменив особенностью другого народа? Выйдет совершенная бессмыслица; это будет уже не перевод, а беззаконная и безобразная замена одной особенности другою; все равно как если бы вы вздумали одеть Джон-булля русским крестьянином или русского крестьянина Джон-буллем. Сходясь в общечеловеческом значении, они расходятся в образе национальном.

В нашей литературе переводы занимают такое важное место, что мы сочли не лишним сказать об них несколько слов.

Что же скажем мы в заключение нашего обозрения современной литературы?

Она многоплодна; это не подлежит сомнению. Перед нами множество писателей и множество произведений; но что высказывает она? какая мысль движет эту массу повестей, романов, комедий и проч.? Ничего она не высказывает, и никакая мысль их не движет. В самом этом отсутствии мысли есть свой смысл. Эта бессмысленность, бесполезность талантов выражает, по нашему мнению, прекращение литературы, начавшейся с Кантемира, дух которой был – подражательность. Эта литература давала нам поэтические произведения, более или менее отвлеченные, произведения истинных талантов, попавших на общий ложный путь; она давала нам их, пока не замкнула своего круга, пока не истощила своих сил, пока не поколебалась вера в ее направление. Но теперь наступила эта минута, и прежняя литература, после полутораста лет своей деятельности, впала в совершенное бессилие. На рубеже ее стоит Гоголь, величайший писатель русской, не договоривший своего слова, которое рвалось в новую область. Когда решится задача, чем станет русская мысль и поэзия, – это дело будущего. В настоящее время перед нами болтливая толпа писателей, лишенных, видимо, значения, покинутых духом древней эпохи, свидетельствующих собою о прекращении целого направления. Из этой массы ненужных слов, из этого книжного потопа выплывают на поверхность несколько произведений, означенных или мыслию, или каким-нибудь достоинством. Есть несколько авторов, которые хотя ничего не изменяют в состоянии нашей литературы, но в которых светится какая-то чуть видная заря литературы будущего дня, которая исчезнет, как скоро появится солнце. В настоящее время этот проблеск много значит. Такой писатель – г. Григорович, отчасти г. Тургенев и Котляревский. Заметен также г. Островский и повесть г. Крестовского; мы уже объяснили, в каком отношении. А остальное… одна ненужная, бесплодная масса, – и только.