Константин Аксаков - Письма о современной литературе

О гр. Ростопчиной мы не говорим. Прочесть ее стихи и прозу есть сильный акт воли, и кто хочет укреплять свою волю, может для опыта взяться за ее произведения, которые, конечно, ниже всех остальных произведений современной литературы. Попадаются в сочинениях гр. Ростопчиной иногда забавные вещи, напр., (в стихах) выражение «я в гласных долг» («я люблю тебя» по-шведски) в стихе:

Если б это была шутка со стороны автора, это было бы еще недурно, а это написано серьезно! Любопытно также, что гр. Ростопчина открыла пятое изгойство : до сих пор их было четыре. Князь Всеволод к трем известным изгойствам присоединяет четвертое: княжее; а гр. Ростопчина нашла пятое. В романе «Счастливая женщина» в 6 No «Москвитянина» устами одной графини она изъясняет, что женщина без счастия есть изгой. Вот, г-да ученые, вы спорите и толкуете, что такое изгои. Смотрите: гр. Ростопчина давно поняла и открыла пятое изгойство; эти две забавные вещицы – единственное, что есть интересного в сочинениях гр. Ростопчиной.

Г-жа Евгения Тур, г. Вонлярлярский, г. Писемский – писатели недавно появившиеся; об них следует сказать поподробнее.

Первое произведение г-жи Евгении Тур, «Ошибка», остановило было наше внимание чем-то непохожим на повести-одноденки. Такое же впечатление произвела на нас и повесть г-на Писемского «Тюфяк». Даже первая часть романа г. Вонлярлярского «Силуэт» как будто что-то обещает.

Но недолго манила надежда. Спасибо хоть за то нашим писателям, что обман насчет их талантов длится недолго. Сил их обыкновенно хватает только на первые произведения; весь запас скудного дарования тут же истрачен, и дальше дело идет все плоше и плоше.

Повести и другие произведения г-жи Евгении Тур, появившиеся вслед за «Ошибкой», не имеют ровно никакого достоинства. Тем страннее и ощутительнее это, что везде виден замечательный ум самого автора. Повесть «Две сестры» в великой степени натянута; в лицах повести полное отсутствие жизни: только автоматы могут так действовать и поступать по воле автора, а не лица сколько-нибудь живые, которым покоряется невольно и сам их автор. – Но вот появился и роман г-жи Евгении Тур в четырех частях «Племянница». На этот роман была помещена прекрасная (все еще снисходительная) критика в «Современнике», подписанная «И. Т.». За такую критику можно быть благодарным г-же Евгении Тур, возбудившей ее своим романом. – Нам остается немного прибавить. Мы спросим автора: неужели было не скучно, в особенности при очевидном уме его, написать довольно большие 4 тома, в которых ничего не сказано? Какая мысль водила автором при изображении пошлых, давно известных случайностей кокетства, волокитства и разных клевет на чувство, на порыв и т. п. Как угодно, а единственный тон, выдающийся в романе, – это скрытое, может быть, от самого автора поклонение светскому идолу, bon genre [3], всей этой золотой мишуры, этому жалкому миру наружностей, в котором хлопоты о том, прилично ли оденется чувство и мысль, наконец вовсе истребили всякую мысль и всякое чувство. – Произведение, сокровенное вдохновение которого светский bon genre, модная красивая картинка, – не может иметь достоинства. И точно, произведение г-жи Тур вяло и безвкусно до крайности. Больше говорить о г-же Тур нечего, да едва ли что-нибудь другое придется сказать и вперед.

Г. Вонлярлярский написал роман «Силуэт». Живой рассказ первой части легко читается, и хотя в ней нет никакого положительного достоинства, но живость самого рассказа составляет некоторое достоинство. Кажется, есть некоторое дарование, – думаешь сам с собою. Но дарования г. Вонлярлярского достало только на первую часть романа; во второй лица и события карикатурны, в третьей отвратительны. Во всем романе гораздо виднее, чем у г-жи Тур, видно великое почтение, pietat, как говорят немцы, перед светской жизнию, перед мишурным ее изяществом и перед аристократическим лоском. – Quon sgue tandem? [4]

Г. Вонлярлярский написал еще роман, напечатанный в «Отеч. зап.». Это уже такого рода сочинение, которое избавляет критика от труда даже что-нибудь сказать о нем. – Кажется, весь запас дарованьица, какое еще было, уже истрачен на первую часть «Силуэта», – и больше его не посетило.

О г. Писемском бесспорно следует поговорить поподробнее и пространнее. Разберем для примера его комедию «Ипохондрик», в которой выражается вся особенность г. Писемского как писателя.

Ипохондрия! Страшный бич нравственный! Страна призраков, примыкающая к ужасным вратам сумасшествия! Конечно, странно выводить болезнь на сцену, но много здесь можно бы затронуть важного и таинственного, можно было заглянуть в глубины и пропасти духа, могли быть освещены темные бездны души, откуда выходят призраки, можно было проникнуть в жилище безграничного этого ужаса, объемлющего порою все существо человека. Художественность бы потерпела, но сама мысль произведения была бы занимательна. Впечатление могло быть тяжело и, в свою очередь, произвести ипохондрию.

С таким опасением принялись мы за чтение комедии «Ипохондрик»; но опасение наше было напрасно: ни до чего этого дело не пошло, предмет затронут уж вовсе не глубоко. Перед нами в комедии г. Писемского не ипохондрик, а то, что называется мнительный человек, вроде malage imaginaire [5], который беспрестанно воображает, что у него то и то болит, – вот и вся ипохондрия. Но сила не в ней. Сам ипохондрик, Дурнопечин, – лицо бесцветное, не по своей воле, а по вине автора; но он окружен другими лицами, которых колорит довольно ярок: это отвратительное собрание нравственных уродов, один безобразнее другого, все подлецы. Главная пружина, заставляющая ходить все эти лица около так называемого ипохондрика, – корысть, желание от него поживиться деньгами. Самое нравственное лицо изо всех – тетка Дурнопечина Соломонида Платоновна, колотящая по щекам своего родственника и тянущая водку и вино. Что это за необыкновенное собрание и гадких лиц, и гадких дел? Какой интерес может связывать с таким обществом? Почему после этого не вывести на сцену и кабака со всем его пьянством и развратом? Впрочем, это сравнение для кабака оскорбительно: кабак много бы выиграл перед этим обществом.

Как – спросят нас – а сочинения и лица Гоголя? Вы, конечно, восхищаетесь его произведениями, а разве хороши нравственно выставленные им лица? – Конечно, милостивые государи, мы восхищаемся гениальными произведениями Гоголя, величайшего русского художника, – и по этому случаю считаем нужным теперь объясниться.

Предметом искусства часто бывают и низкие и страшные характеры, и грязные и оледеняющие ужасом сцены, – одним словом, лица и дела такого рода, что в действительной жизни вы бы отвернулись от них с омерзением или с ужасом, а может быть, приняли бы и деятельное участие, чтобы воспрепятствовать ужасным или гадким явлениям; так в действительности, условия которой налагают на вас обязанности как на человека, ей же принадлежащего и в ней же живущего и действующего. Не так в искусстве: события и лица, возмутительные в жизни, в искусстве теряют грубую правду теперь происходящего или тогда-то бывшего факта; искусство, лишая их этой правды факта, очищает их и отрешает от случайности, и в то же время, открывая в них какое-нибудь общее значение, какой-нибудь внутренний смысл, оно связывает их тем самым с духовной общей истиной, к которой постоянно обращен дух человеческий. Отсюда источник чистого наслаждения, даруемого произведениями искусства, даже когда бы предметом их было ужасное или низкое. – Искусство есть истина, но не в силлогизме, не в логическом выводе, а в образе. В жизни вы бы и часа не пробыли с лицами «Ревизора», если б ваше положение не открыло вам между ними полезной деятельности. В жизни вас бы обняло отвращение ужаса при виде Ричарда III-го, вы бы бросились, может быть, спасать несчастную Дездемону от руки Африканца, если б находились при страшном убийстве. – Но отчего в мире искусства Хлестаков и Городничий дают вам наслаждение? Отчего еще выше чувствуете вы человека и достоинство его назначения среди этого мира мелочей, дрянностей и низостей?