Виссарион Белинский - Очерки бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе)

Умер Благословенный… {21}Отчего в первопрестольном граде, от заставы до стен священного Кремля, тянутся по обеим сторонам густые толпы бесчисленного народа, едва удерживаемые в порядке двойным рядом солдат, лепятся на помостах, покрывают заборы и кровли домов? Кто созвал их сюда? Никто, даже те, которые имеют право сзывать народ, скорее озабочены тем, чтобы число его не было во вред ему самому. Отчего лица всех светлы и радостны, чужды всякой житейской заботы, всякой мысли о себе? отчего глаза всех, с томлением и трепетом ожидания, обращены в одну сторону? отчего вдруг, при царственном гуле колоколов и громе пушек, воздух потрясся от стонущего «ура», как бы выходящего из единой груди и единых уст?.. Новый царь вступает в древнюю Москву для венчания на царство… {22}

Много славных и блестящих мгновений пережила молодая Россия – молодая и юная, несмотря на свою девятивековую жизнь; много перетерплено было ею славных бед, много перепраздновано славных торжеств; но все они помрачаются 1812 годом. И в самый знаменитый 1612 год за нее спорили и жизнь и смерть; но тогда спасение казалось чудом, которому тогда только поверили, когда оно уже совершилось; но в 1812 спор жизни с смертию казался еще страшнее, а в спасении никто не отчаивался, никто не сомневался даже. Беда была торжеством: что же самое торжество?.. Великое влияние имели на Россию нашествие Наполеона и последняя борьба ее с ним: уже не раз опытом блестящих побед и славных торжеств сознавала она свои исполинские силы; но что все эти опыты перед эпохою XII и XIV годов?.. Народная фантазия, в союзе с преданием, создала могучего богатыря, в мифическом образе которого видится образ самого народа и вместе символ его судьбы – Илью Муромца, который, лишенный ног, тридцать лет сидел сиднем, а на тридцать первый погулять пошел. И действительно: добрый молодец расходился и разгулялся… С самой эпохи татарского ига Россия была оторвана от европейского мира и развивалась сама в себе изолированно, формировалась изнутри и извне и крепла в силах своей исполинской корпорации; но в отношении к общему развитию человечества она сидела сиднем, погруженная в дрему непробудную. И вдруг исполин, ростом и силою вровень с нею, поставил ее на ноги, разбудил от вековой дремоты – и она встала и пошла. С самого того мгновения, как царственный младенец начал тешиться в селе Преображенском с своею потешною ротою и потом могучею дланью крепко ухватился за бразды правления, Россия не имела минуты свободной, чтобы вздремнуть, чтобы забыться покоем от ратных и гражданских подвигов, от торжеств победы и славы, от триумфов завоеваний и приобретений. Но что вся эта бодрственная, недреманная, полная трудов и деятельности жизнь перед тою, для которой снова как бы пробудилась она страшным кликом: «Неприятель идет на Москву»? что все прежние ее восстания от сна перед тем, которое совершилось при зареве пылающей Москвы – этой очистительной жертвы за спасение целого народа, этого феникса, вновь возродившегося из своего священного пепла?.. И после того, какой блистательный ряд торжеств!.. Дело шло уже не о новой приобретенной провинции, не о клочке земли, отбитой у врагов и моря для построения города, ни даже о завоевании царства и царств: дело шло сперва о собственном спасении, а потом о спасении всей Европы, следовательно – всего мира. Россия тесно примыкается к истории Европы, знакомится с ее бытом и домашнею жизнню, – и царь русский,

является посредником между царями и народами, Готфредом крестового похода новых веков, изрекает пощаду и милость гордой столице народа, почитающего себя первым народом в мире, и в светлом торжестве и триумфе проходит по столицам спасенной им Европы!.. Явление беспримерное в истории человечества и могшее совершиться только в конце XVIII и начале XIX веков – в это время чудес и гигантов!..

У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты: и о человеке можно безошибочно судить, только смотря по тому, как он действовал и каким он является в эти моменты, когда на весах судьбы лежала его и жизнь, и честь, и счастие. И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее. Так и у всякого народа – своя история, а в истории свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода из них с честью и славою победы. Дух народа, как и дух частного человека, выказывается вполне только в критические минуты, по которым одним можно безошибочно судить не только о его силе, но и о молодости и свежести его сил. Бородинская битва, самим Наполеоном названная битвою гигантов, была самым торжественным, самым трагическим актом великой драмы XII-го года. Взглянем на нее со слов автора книги, подавшей повод к этой статье, и участника и очевидца в великом деле.

Солдаты наши желали, просили боя. Подходя к Смоленску, они кричали: «Мы видим бороды наших отцов, пора драться!» Узнав о счастливом соединении всех корпусов, они объяснялись по-своему: вытягивая руку и разгибая ладонь с разделенными пальцами – «Прежде мы были так! (то есть корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены) – теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот так, так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу раза: вот этак!» – Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертою рукою и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места.

Мудрая воздержность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была собственно – война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным – с голосом России. Народ видел наши войска стройные, могучие, видел вооружение огромное, государя твердого, готового всем жертвовать за целость, за честь своей империи, видел все это – и втайне чувствовал, что (хотя было все) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского {23}. Зато переезд Кутузова из Санкт-Петербурга к армии походил на какое-то торжественное шествие. Предания того времени передают нам великую поэтическую повесть о беспредельном сочувствии, пробужденном в народе высочайшим назначением Михаила Ларионовича в звание главноначальствующего в армии. Жители городов, оставляя все дела расчета и торга, выходили на большую дорогу, где мчалась безостановочно почтовая карета, которой все малейшие приметы заранее известны были всякому. Почетнейшие граждане выносили хлеб-соль; духовенство напутствовало предводителя армии молитвами; окольные монастыри высылали к нему на дорогу иноков с иконами и благословениями от святых угодников, а народ, не находя другого средства к выражению своих простых, душевных порывов, прибегал к старому радушному обычаю – отпрягал лошадей и вез карету на себе. Жители деревень, оставляя сельские работы (ибо это была пора косы и серпа), сторожили также под дорогою, чтобы взглянуть, поклониться и в избытке усердия поцеловать горячий след, оставленный колесом путешественника. Самовидцы рассказывали мне, что матери издалека бежали с грудными младенцами, становились на колени, и между тем как старцы кланялись седыми головами, они с безотчетным воплем подымали младенцев своих вверх, как будто поручая их защите верховного воеводы! С такою огромною в него верою, окруженный славою прежних походов, прибыл Кутузов к армии (стр. 5, 6 и 7).