Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Ты явственнее всех, ты всех нежнее,
Ты девушка на каждой смене лет,
Где пустыри, где черный ветер веет
И где тебя так ощутимо нет.

Ты так живешь в плену у Мукомола,
Так сходят тропики в наш хмурый сад.
И утро каждое — цветы и пчелы,
И каждый день — завещанный наряд.

В покорстве мудрости пытливом и глубоком
Я завершаю день познанья и забот.
Часы мои текут, несясь глухим потоком,
Не различая бездн, не находя высот.

И наяву — во сне, в движении — покое,
Двух полюсов в себе являя тайный смысл,
Стихаю ныне в бесконечном ровном строе
Себе довлеющих непостижимых числ.

И длится ток судеб, — загадочен, безмерен, —
В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле.
Покорство мудрости… Зачем, чему я верен,
Свой завершая день на каменной земле?

Земля и ломоть сна и золото в ночах…
Дрожит фонарь, и лужа на панели
Вдруг отразила вечер, вечность, страх —
Всё, что мы видели, но проглядели.

Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь,
В былом, в небывшем страстно цепенея.
И отраженный вечер повторяет вязь:
Креузы гибель, торжество Медеи.

С утра ты будешь здесь… И руно я сложу
К живым твоим стопам… И встану одинокий
В пролете долгих дней на серую межу,
Где нет ни совершенства, ни порока.

За облака и выше — до небес,
До сереньких страниц, до мысли,
Идущей в мир с ружьем наперевес,
До сумерек, где сны повисли,

Где шлепанцами смерть моя стучит,
Такая древняя персона —
И до утра сурово шелестит
Наследьем Гёте и Платона.

Но выше — до твоих колен,
Пред плахою склонив колени,
И здесь кончаются у вечных стен
Все мысли, все ступени.

Грозясь и стекла вышибая заревом — и окна чуть дрожат —
И на пуантах в башню — с башни вдруг:
фигурам становиться в ряд!
И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат — и взор
Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор.

Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход?
и палец на устах:
Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний —
и последний: ах!
И башней: шах! — и башней: мат! — и с башни вниз,
во двор, во прах. Зачем?
Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.

Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье
И сдавит шею тайны ожерелье.
Соблазнов, снов и истины и веры
Молчаньем отсчитаешь меру.

Но имя… имя… Знаю: так и надо.
В нем каждая жемчужина — шарада:
Пред образом отринутая совесть.
На кладбище законченная повесть.

И вот поют магические зелья.
И каплями жемчужин в дым похмелья —
Мой окрик, шепот мой о еле внятном,
Об имени твоем о непонятном.

Когда совсем уж не было надежды,
Я темным стал, я озверел от боли,
Затем что каменны твои одежды,
Затем что каменна моя недоля.

Но твой уход был вестью, был приходом…
Вот здесь сейчас окончится всё это
И будет ясная осенняя погода,
И так кончаются любовь и лето.

И были окна, были двери настежь.
Свисали тени током водопада.
Сквозь вечера запутанные снасти
Плыла звезды далекая отрада.

И в сердце снова плавилось страданье,
Но просветленное; мое ль, чужое ль…
И в этом было всё мое земное:
Вся жизнь моя и всё мое посланье.

Из дома в дом проходит то, чему названья
Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень,
В которую художник всё иносказанье
Вложил: весь медленный и творческий свой день.

Да, эта лень, углов тупые повороты
И ты, пришедшая затем, чтоб умереть
В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте
Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть.

И нет названья бесконечной смерти
В нас, только в нас. И что обетом мы зовем
Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье,
Всю жажду веры так пустынно отдаем?

Свергая в эти воды дни за днями,
Уже давно безымянного ждешь.
Здесь зарева шатучими кругами
Всё отметают: истину и ложь.

Здесь небеса проходят, как слепые,
Огромной бурей в бессловесный час.
Твои глаза, глаза твои пустые
С крутого берега в последний раз.

Здесь смерть обычней лунной светотени.
Здесь солнце всходит, сумрак полюбя.
Здесь даже ветер обойдет тебя
Объятьем полнодумной скорбной лени.

Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь —
В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес.
Стекали пятна, тени, солнечные блики
Вдоль век и щек моих — судьбы моей улики.

Я не хотел ее: мне отдавали мякоть
Всех караваев здесь и там, на небесах, —
Но в капельке земной хмельной душистой мяты
Постиг я терпкость боли, наслажденья страх.

Копной пьянящей я взвалил ее на плечи
И в окна лез, в глаза, в сердца — и на буксир
Брал волка и луну и беспредельный мир
Подспудной — до утра — таинственной картечи.

Великое, ничтожное — два входа в дом.
А кров всегда один. И видно в щели,
Как отражают стены ласковый Содом,
Сиянье тех, что гибели хотели.

Но в этой тишине не прокричать во тьму
И не искать в себе потомка альбигойца, —
Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму
И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.

Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.
И чаша вдруг пуста. И жен не надо.
И медленный в ячейке бродит апокриф —
Студеной жизни пламень и награда.

Буфет, гардины, правота,
И хоть бы знать, что нет правей.
Я плачу: что за чистота
В суровом очерке бровей!

На этот бархат отдал мир —
В игре основы — век, века…
В пещерах и во мгле квартир
Чеканный шепот челнока.

И пестрой нитью, нитью слов,
Как земляникой вешний зной,
Опутан теплый шум листов
Твоей души и твой покой.

Но ты хотела б всё учесть
И сесть подругой у стола,
Где строго соблюдают честь
Сожженных жизнию дотла.