Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография

Традиционный scholar не верит ни в призраков – ни во все то, что можно было бы назвать виртуальным пространством призрачности. Никогда не существовало scholar ’a, который – будучи ученым – не верил бы в непреодолимую границу, отделяющую реальное от нереального, действительное от недействительного, живое от неживого, бытие от не-бытия ( to be or not to be , понятое традиционным образом), не верил бы в оппозицию присутствия и не-присутствия, лежащую, к примеру, в основании понятия объективности. Все, что превосходит эту оппозицию, представляет собой, с точки зрения scholar ’a, всего лишь школьные гипотезы, театральный вымысел, литературу и умозрение 346.

Но помыслить даже только возможность призрака можно, лишь «превзойдя оппозицию присутствия и не-присутствия, действительности и не-действительности, жизни и не-жизни» 347, по сути решившись на опыт «не-разумия», открывающий третье измерение по ту сторону противоположности действительности и не-действительности. Иными словами, здесь складываются разнообразные тактики и стратегии восприятия потустороннего, призрачного как «чужого». Это связано с тем, что, с одной стороны, всегда есть страстное желание воскресить призрака, предвосхищение его появления, в котором смешиваются «нетерпение, тревога и зачарованность». С другой – стремление изгнать его или вписать в предзаданную схему восприятия мира, «онтологизировать» его останки (идентифицировать и локализовать их).

Необходимо знать. Это необходимо знать . Но ведь знать означает знать, кто и где , знать, кому именно принадлежит тело и где надлежащее ему место – так как оно должно пребывать на своем месте. В безопасном месте 348.

В определенном смысле призрак – «чужой» для настоящего, он поднимается из феноменальности прошлого и принадлежит ей, но вместе с тем он господствует над настоящим, не отпуская его от себя. В принципе так обстоит дело и с интеллектуальным наследием, которое довлеет, определяя европейскую идентичность и соответствующий ей способ восприятия мира, – эту ситуацию Деррида символизирует метафорой Валери: окруженный тысячами призраков современный Гамлет, беря в руки то один, то другой череп (Леонардо, Лейбница, Канта, Гегеля, Маркса), «размышляет о жизни и смерти истин» 349. При этом связь наследников с их предшественниками не является связью «естественного или генетического типа». Деррида отмечает, что в любом интеллектуальном наследии невозможно просмотреть исключительно какую‐то одну линию – оно всегда гетерогенно: текст, написанный рукой «гения», или «шедевр», включает в себя сразу несколько языков, перевод с которых друг на друга неосуществим; подобное произведение предполагает множество интерпретаций. Но в этом смысле наследие – это еще и «наказ», задание: оно снова и снова предстоит перед нами, требуя занять по отношению к его истине позицию, выбрать определенную стратегию понимания; оно, созданное за поколение до нас или ранее, одновременно призывает из будущего.

Сказанное о наследии как таковом в полной мере касается и наследия Маркса. Фигура призрака, явленного в первой же фразе «Манифеста коммунистической партии» («Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»), выступает для Деррида знаком художественного, поэтического восприятия действительности, присущего немецкому мыслителю. Политические тексты Маркса просто невозможно понять без риторики художественного мышления, пронизывающего и структурирующего политическое, и именно так Деррида интерпретирует включение Марксом цитаты из драмы «Тимон Афинский» в текст «Немецкой идеологии»:

…Маркс присваивает себе эти слова проклятья (слова проклятья праведника Тимона Афинского. – Ю.В. ) с наслаждением, и тому существуют очевидные подтверждения. Объявляя о своей ненависти к роду человеческому («I am Misanthropos, and hate mankind» [ «Я мизантроп и ненавижу человечество»]), с гневом иудейского пророка, а иногда – просто словами Иезекииля Тимон проклинает коррупцию, он объявляет анафему, он бранится по поводу проституции: проституции перед золотом – и проституции самого золота 350, – комментирует Деррида дискурсивный жест немецкого философа.

С позиции Деррида, К. Маркс – художник, драматург, который представил и осуществил одну из самых грандиозных сценических постановок современной европейской жизни. С другой стороны, в наследии немецкого философа неизбывно присутствуют и те интенции, которые впоследствии породили «учение марксизма», основанное на логике тотальности и системности, претендующее на единственно истинное представление мира. Именно эта внутренняя нетождественность текстов философа самим себе связана с их «призрачным» существованием в разломе, разрыве времен, в прошлом и будущем одновременно, как и с возможностью их возвращения. Вернее говоря, возвращение – и есть мерцающее существование вещей в «out of joint». Возвращение – это снова и снова повторяющееся вопрошание, требование определенного ответа. Властный призыв марксистского наследия, в частности, явлен в судьбе самого автора книги.

И все‐таки среди всевозможных искушений, с которыми я вынужден сегодня бороться, есть и соблазн памяти: рассказать о том, чем для меня и представителей моего поколения , разделявших на протяжении всей своей жизни опыт марксизма, была почти отцовская фигура Маркса, который заставлял нас вести внутренний спор с другими направлениями мысли, и что означало чтение текстов и интерпретация мира, в котором марксистское наследие было – и все еще остается, а значит, и останется – безусловно и всецело определяющим 351, – пишет Деррида.

Таким образом, текст оказывается тем полем, в котором сосуществует широкий диапазон возможных интерпретативных позиций, но полем, в то же время несущим и границы интерпретации. Деррида настаивает на том, что структурная организация текста как «другого-чужого» определяет его воздействие на нас, хотя это не снимает с «читателя» ответственности за выбор позиции, занимаемой им по отношению к наследию как явленности «иного». Иными словами, схематика «рецепции» текста становится своего рода сценарием опознания и признания «другого-чужого», причем каждый из сценариев несет в себе определенную перспективу видения «другого», располагая его в не менее определенном онтологическом ландшафте и привлекая специфические «символические капиталы» (П. Бурдье) для его артикуляции.

Размышляя об отношении к «другому-чужому» (тексту как воплощенному опыту «чужого», культурному наследию, к «призракам тех, кто еще не родился или кто уже умер»), Деррида использует такие понятия этики, как «ответственность», «уважение» и, конечно же, «справедливость», которая занимает центральное место не только в марксизме, но и в христианстве. В определенном смысле справедливость – это право, установление порядка, закона. Именно за возложение на него миссии установить справедливость такого рода Гамлет, рожденный в эпоху, которая «обесчещена, опозорена, порочна», клянет судьбу: установить закон, «выпрямляя кривизну (неправоту), можно только карая, наказывая, убивая». «Проклятие, по сути, вписано в само право. В его смертоносное начало» 352. Деррида ассоциирует со справедливостью как правом «тоталитарный террор во всех странах Восточного блока», «кошмар советской бюрократии», «сталинизм в прошлом и неосталинизм в настоящем» – «все, начиная с московских процессов и заканчивая подавлением восстания в Венгрии, если ограничиться этими знаками эпохи». В не меньшей мере под определение справедливости как права подпадают капитализм, либерализм и добродетели парламентской демократии в их существующих, то есть устаревших формах. Однако есть и другая справедливость – справедливость, чуждая мести, являющаяся «вне-экономическим принятием инаковости другого», вообще – единственной возможностью для «другого».