Шарль Бодлер - Политика & Эстетика. Коллективная монография

3. Группа текстов, почти никогда не упоминающихся, но, безусловно, оставивших значимый след в строении текста Беньямина: сюда входят книга Риккерта «Философия жизни» («Die Philosophie des Lebens», 1920) 370, брошюра Давида Баумгардта того же года о проблеме и понятии возможного 371(и невозможного) и, конечно, работы Гегеля, без которых текст Беньямина просто не мог бы возникнуть. Здесь я имею в виду не только повторение Беньямином Гегелевых фигур насилия – к примеру, насилия героя или «чистого насилия» 372; и не только переписывание и исправление некоторых гегелевских синтагм 373; но прежде всего Беньяминову тематизацию отношений между законом и насилием, полностью заимствованную у Гегеля, этого «мистика от насилия» («eines Mystikers der Gewalt») 374.

4. Статьи, написанные юристами, и юридические тексты представляют собой особый источник вдохновения для Беньямина. У нас нет никаких причин предполагать, что Беньямин не был знаком с работами Штаммлера о теории анархизма, о праве сильнейшего (das Recht des Stärkeren), а также с серией исследований неравных ценностей, с 1909 года выходивших на французском языке и рассматривающих взаимоотношения закона и силы (авторами этих исследований были среди прочих Даниэль Лесюэр, Эдгар Мило, Жак Флак и Рауль Антони). Напротив, несомненно то, что Беньямин не мог до написания своего текста прочесть наиболее системный труд по той же теме, так как этот последний был напечатан в том же году, что и «Критика насилия». Речь идет о книге Эрика Бродмана «Recht und Gewalt» 375. При этом прямой причиной для написания Беньямином его текста могла стать статья юриста Херберта Форверка «Право на применение силы» («Das Recht zur Gewaltanwendung»), опубликованная в сентябре 1920 года 376. Мы полагаем, что эта статья и яростная полемика, вызванная ею, побудили Беньямина наспех составить небольшую заметку, посвященную вопросам в сфере закона и легитимности применения насилия. Таким образом, заметка Беньямина по поводу статьи Форверка может считаться первым наброском к «Критике насилия». В то же время «Критика…», вероятно, представляет собой полное изложение нескольких неопубликованных текстов Беньямина – набросков и проектов, посвященных политике, которые он в это время как раз писал. Если бы нам теперь пришлось искать связь между тремя руками (рукой Форверка и двумя руками Беньямина, написавшего с интервалом в несколько месяцев заметку, а затем и текст), мы бы выбрали в тексте Форверка момент, уводящий Беньямина на значительное расстояние от закона и от насилия закона (или насилия государства). На странице 15 Форверк пишет:

«Право на революцию» в том виде, в котором его изучают юристы вот уже лет сто, концептуально невозможно («Ein Recht auf Revolution», wie es noch die Staatsrechtslehrer vor hundert Jahren lehrten, ist begrifflich unmöglich).

Такого концепта не существует. Иными словами, не существует права, ведущего к революции: революция, возникающая в рамках закона, невозможна. А значит, синтагма «право на революцию» является совершенно абсурдной. В самом конце «Критики насилия» кажется, будто Беньямин открыл иное пространство насилия и революции:

Но если насилие в своей чистой форме, непосредственно может обеспечить себе прочное положение по ту сторону закона (jenseits des Rechtes), это является подтверждением того, что революционное насилие возможно (die revolutionäre Gewalt möglich ist) 377.

Для того чтобы такой ответ стал возможен, для того чтобы возможным стало концептуально невозможное, необходимо сменить регистр и совершенно отстраниться от закона и насилия. Только насилие, которое может отвлечься от закона, можно называть революционным (божественным, абсолютным, чистым, суверенным и т. п.). Такое четкое разделение являет собой условие обнаружения нового, внеправового пространства (и времени). В заметке, то есть в своей первой реакции на текст Форверка – а значит, за несколько месяцев до «Критики», – Беньямин восстает против насилия закона, иными словами, против «усиленного стремления закона к собственному осуществлению» («intensive Verwirklichungstendenz des Rechts»). Его намерение состоит в том, чтобы ограничить стремление и нетерпение закона в деле завоевания «мира». Кажется, что такая сдержанность в отношении закона являет собой введение к чему‐то иному.

От насильственного ритма нетерпения [Um den gewalttätigen Rhythmus der Ungeduld], в рамках которого закон существует и обретает свое временное измерение, к противоположному правильному ритму ожидания [Rhythmus der Erwartung], в рамках которого разворачивается мессианское событие [in welchem das messianische Geschehen verläuft] 378.

Вопросительный знак после прилагательного «правильному» (guten) – более позднее вмешательство Беньямина, представляющее мотив данной фразы. Речь здесь идет не только о скрытой нерешительности или об отсрочке, которую дает себе Беньямин в ожидании более точного эпитета, но и о такой же неуверенности перед лицом события, рассматриваемого как последнее и божественное. Вопросительный знак одновременно уничтожает и не уничтожает пределы предсказуемости события, разворачивающегося уже сейчас 379и одновременно постоянно откладывающегося (die Verzögerung). Мессианское событие 380 – как событие, призванное прервать (и прерывающее) насилие закона, как последнее насилие, устраняющее всякое будущее насилие, – определяет и структурирует ожидание (Erwartung). Лишь ожидание сделает реальным совершенно невозможное.

5. Прочтение Беньямином статьи Форверка и его очевидное сопротивление насилию закона приводит нас к последней – и наиболее важной – группе текстов и свидетельств, «составляющих» «Критику насилия». Это бесконечный и сложный «текст», описывающий дружбу Беньямина и Шолема; даже и сегодня его все еще невозможно восстановить. Здесь я имею в виду не столько трудности, связанные с выявлением всех следов, оставленных Шолемом и «отношениями Беньямина и Шолема» в тексте Беньямина 381, сколько абсолютно таинственное и неопределенное отношение Шолема к архивам. Дабы ограничить круг интересов текстом Беньямина и «божественным насилием», мы оставляем в стороне некоторые вопросы, несводимые к конкретным случаям Шолема, Адорно или Бубера: так мы не вызовем более значительных подозрений относительно «использования» архивов и «манипулирования» ими в XX веке. Мы полагаем, что упоминание Беньямином Корея и его соратников стало бы значительно более понятным, если бы, к примеру, было «найдено» письмо Шолема, на которое ссылается Беньямин 4 августа 1921 года 382. Если бы «Дневники» и «Переписка» Шолема за 1918–1922 годы были доступны широкой публике, стало бы гораздо проще тематизировать намерения Беньямина. То же верно и для восприятия Беньяминова текста. Насколько иным стал бы, к примеру, текст «Критики насилия», если бы мы понимали, что держим в руках толкование мыслей Ханны Арендт – подруги Беньямина и величайшего философа насилия прошедшего столетия.