Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Это если мы спросим человека среднего возраста или старше.

А если нам встретится человек пубертатного периода, да еще и девушка, то к вышеназванным добавится ряд имен современных, например Вера Полозкова, Ах Астахова, Ес Соя и др.

Человек из профессионального сообщества последних авторов называть не станет, а назовет, само собой, другие имена. Много других имен. С первым названным рядом согласится, но прибавит еще ряд иных поэтов. И Баратынского, и Мандельштама, и Гумилева, и Сашу Черного, и Поплавского, и Ходасевича, и Иванова, и Елагина, и многих других.

Как же так происходит, что в текущем моменте наши вкусы так разнятся, а в прошлом сходятся? И почему ряд авторов прошлого входит в память народа, а ряд остается только в памяти профессионала или очень большого любителя поэзии (профессиональный читатель поэзии – не обязательно пишет стихи сам).

Ну, само собой, текущий момент на то и текущий, чтобы в нем что-то происходило, плавилось, решалось. В прошлом – почти все решено. Почти все, но не все, конечно. Школьная программа напрямую зависит от устоявшегося канона. Но и канон время от времени меняется. Считается, что должно пройти пятьдесят лет после смерти автора, чтобы он занял свое место по праву (или никакого места не занял). Но, как показывает практика, и по прошествии пятидесяти лет появляются поэты. Вспомним того же Владислава Ходасевича.

Да, в настоящем наши вкусы очень разные. Человек, почитающий Астахову, и слыхом не слыхивал о Чухонцеве. А ведь они современники! На мой вкус, Астаховой в учебнике места не найдется (в отличие от Чухонцева). И это парадокс. Ведь условная Астахова собирает залы, если не стадионы.

Что же должно произойти, чтобы «Астахова» стала «Чухонцевым» и вошла в канон? И что должно произойти, чтобы через сто лет прохожий на улице назвал «Чухонцева»?

«Астаховой» нужно ломиться не в ту дверь, за которой сидит неискушенная публика, а в ту, за которой сидит ареопаг критиков и профессиональных поэтов. Даже «народные» поэты (те, на чьи похороны вставал весь народ) обязательно были оценены и ценимы теми, кого я назвал ареопагом. Вспомним Есенина, вспомним Высоцкого. Иначе не бывает.

Я медленно подбираюсь к центральной мысли своей заметки. Что есть у Пушкина и что есть у Высоцкого, что есть у Полозковой и Астаховой, чего нет у Баратынского, чего нет у Хлебникова? Почему некоторых авторов ценят сейчас и ценят потом, а некоторых ценят только истинные любители, но не широкая публика? Доступность, открытость пониманию неподготовленным читателем, возможность примерить опыт лирического героя на себя. Но и это еще не все. Не каждое «открытое» стихотворение остается в памяти, меняет состав крови и в этой крови остается. Чтобы последнее произошло, стихотворение должно быть написано так, будто оно не было написано, будто оно существовало всегда, как сама природа. И при этом должно всегда оставаться новым (стихи Полозковой и Астаховой открыты пониманию, но они отнюдь не новы). Именно такие стихотворения мы и называем шедеврами. Именно такие стихи и помнит среднестатистический читатель. Именно поэтов, которым посчастливилось за свою жизнь создать как можно больше таких стихотворений, и помнит народ.

Цель поэта (поэзии) – войти в память народа и тем самым в его речь, язык. Потому самыми известными стихотворениями становятся не шедевры с точки зрения профессионалов, например «Лагуна» Бродского, а, например, его же «Не выходи из комнаты…» или «Я помню чудное мгновенье…» Пушкина. Уж куда «Евгений Онегин» важнее и значительнее, но «Я помню чудное мгновенье…» вам скорее назовут на улице. И даже процитируют.

Потому что есть в стихотворениях, о которых я толкую, отдельные словосочетания, фразы, строки, строфы, периоды, которые настолько точны, что лучше (точнее) уже не скажешь. И язык берет себе свое. Делает эти строки пословицами и поговорками.

А что Ходасевич и Баратынский? Народу (языку) слишком темны. Не запоминаются.

А у кого из наших современников есть шансы войти в народ?

В Сети вдруг стали активно сравнивать уважаемого поэта Олега Чухонцева и неуважаемую (по крайней мере, мной), Ах Астахову. Неприятно осознавать себя причиной и первоисточником этого поветрия. Поэтому моя заметка – попытка разобраться и работа над ошибкой.

Поэзия снова в тренде. Все началось с этой новости, озвученной руководством «Эксмо» в начале февраля на встрече с журналистами. Как сообщил новый гендиректор компании Евгений Капьев, с этого года «Эксмо» будет «двигать» поэзию, чтобы вывести ее уже в будущем году в лидеры продаж. Заявление произвело огромный эффект. Даже редко обозревающая поэзию Галина Юзефович отметила в «Фейсбуке», что именно эта новость поразила ее пуще остальных. Неудивительно, ибо мы привыкли слышать сетования редакторов толстых журналов, что поэзия никому не нужна, тиражи упали до трехсот экземпляров, а на встречи с признанными авторами приходят полтора землекопа.

В качестве доказательства того, что поэзия теперь востребована, Капьев гордо тряс книгой Ах Астаховой, изданной 17-тысячным тиражом на розовой бумаге и сохранившей все грамматические ошибки авторши:

Не буду говорить, чем плоха Астахова. Отмечу лишь, что полностью согласна с Львом Обориным, проанализировавшим наследие популярной авторши и вынесшим вердикт, что это не имеет ровно никакой ценности. Некорректно сравнивать это с Полозковой или с Асадовым, тоже поп-поэзией, но при этом несоизмеримо более высокого уровня. И странно понимать, что книжный гигант опустился до легализации ерунды, издавая ее огромными тиражами.

Ведь Астаховой дело не кончается. План по захвату мира продолжился «поэтическим» сборником актера Саши Петрова с виршами уровня поэта Цветика:

Сборник вышел тиражом пять тысяч экземпляров, но Саша рассчитывает на доптираж. Если вы думаете, что это дно, то глубоко ошибаетесь. Есть еще иностранная поэзия. Например, творчество Рупи Каур. «Milk and Honey» (2014) – книга, которую, как написано на обложке, никто не хотел публиковать, поэтому авторица издала ее сама и в итоге продала уже два миллиона экземпляров: