Михаил Габович - Памятник и праздник: этнография Дня Победы

Протест исходил как от БСП и советов военных ветеранов, так и от некоторых культурных объединений.

Подобная риторика отзывается эхом популистского национализма, характерного для современной Болгарии, равно как и беспокойством по поводу экономической зависимости от российских монополий.

В этом разделе я в значительной степени опираюсь на работу Кристины Димитровой, в которой она изучает типы «присвоения» памятника молодежью, и в особенности, на ее интервью, взятые в октябре-ноябре 2011 года у 14 человек в возрасте между 17-ю и 27 годами и одного 39-летнего респондента. Также я пользуюсь своими наблюдениями, сделанными весной и летом 2013 года.

Кристина Димитрова (Димитрова К. Op. cit. С. 102–103) рассматривает подобную деятельность в качестве своего рода сопротивления, ссылаясь на замечание Бодлера о фланировании ( flaneur ), основанном на антиконсюмеристской позиции ее респондентов: вместо посещения пабов и кафе, где предполагается потребление, они предпочитают покупать напитки в близлежащих магазинах.

Только двое из опрошенных Димитровой могли сказать что-то вразумительное по поводу установки памятника. Большинство же отвечали, что он был воздвигнут «когда-то во времена коммунизма», а двое сказали, что он относится к концу XIX века.

Этот термин заимствован мной у Марианны Хирш.

В отличие от других посткоммунистических республик, Болгария осмысляла свое недавнее прошлое довольно неохотно. Суды над бывшими коммунистическими лидерами провалились, законы о люстрации принимались в очень ограниченных масштабах (в университетском образовании и частично в правовой системе), а вопрос об архивах тайной полиции был многократно использован в политических целях. Архивы были рассекречены и стали доступными для исследователей, но Болгарская Республика не сочла необходимым учредить и спонсировать исследовательский институт для изучения коммунистического наследия. Поминовение жертв режима остается спорадической деятельностью политических или гражданских организаций, а соответствующие памятники находятся в ведении местных властей. Новейшая история не изучается в школе, и общественный интерес к этому предмету редко выходит за пределы споров историков. Не существует музея коммунизма, если не считать Музея социалистического искусства (который входит в состав Национальной галереи искусств), открытого в сентябре 2011 года и критикуемого за «нормализацию» и реабилитацию коммунистического режима.

Православная Пасха исключает такую группу как русскоязычные евреи, проживающие в Вене.

Исключение составляют мемориалы и мемориальные кладбища на вновь присоединенных к СССРтерриториях (например, во Львове), где важно было символически обозначить окончательный характер новых границ.

Эти данные соответствуют информации Отдела по военно-мемориальной работе Посольства РФв Берлине, который также оценивает число российских и советских захоронений в Германии примерно в 4000.

В надписи на камне названы 127 погибших советских граждан, однако официальные данные о фактическом числе захороненных здесь советских жертв войны противоречат друг другу.

Поскольку проектная группа пока располагает только списками воинских захоронений по федеральной земле Баден-Вюртемберг, здесь приводятся примеры в основном из этого региона. Однако данные примеры могут считаться показательными и для других районов страны.

Подробнее об этом см. в статьях Севиль Гусейновой и Михаила Габовича в настоящем сборнике.

Большинство мигрантов — это этнические немцы и евреи, а также члены их семей. Фиксированная в официальных документах этничность была социальным ресурсом, обладание которым позволило многим бывшим гражданам СССРпереехать в Германию.

Для работы таких клубов необходимо помещение и минимальное финансирование. И только еврейская община была готова предоставить эти ресурсы в распоряжение активистов создававших городские клубы. Такая поддержка была вызвана тем, что большинство одесситов и ленинградцев в Берлине являются этническими евреями и членами их семей, в силу того, что именно эти люди обладали правом эмиграции в Германию. При этом, членство в клубах не связанно напрямую с этничностью, а отражает специфику сетей сложившихся в Берлине в контексте миграционных процессов. В контексте же доминирующих дискурсов о сообществах одесситов и ленинградцев/петербуржцев всегда подчеркивается мультиэтничность этих городских сообществ.

Я буду использовать это, принятое в годы СССРназвание, вместо обозначения «Вторая Мировая война», а также говорить о ленинградцах, а не о петербуржцах, по той причине, что сами информанты пользуются такими категориями.

Вслед за Морисом Хальбваксом и Яном Ассманом я буду говорить о памяти как о социальном феномене, «возникающем у человека в процессе его социализации». Не забывая при этом, что «коллективы не обладают памятью, но обусловливают память своих членов».

Ленинграду (Санкт-Петербургу) и Одессе официальный статус «городов-героев» был присужден в 1965 году — в первый торжественно отмечавшийся в СССРдвадцатилетний юбилей победы в войне. В целом за время существования СССРтакого статуса были удостоены только 12 городов, а также Брестская крепость.

Обсуждению событий блокады отводится очень важная роль в нарративах о городе и сообществе ленинградцев/петербуржцев. «Когда я слышу слово “Ленинград”, — я вспоминаю блокаду», — подчеркивает в своих воспоминаниях писатель Лев Успенский. Известный в современном Петербурге интеллектуал Лев Лурье называет блокаду «Ленинградским холокостом». В постсоветской традиции коммеморации событий войны день снятия блокады — 27 января — стал официальным «Днем воинской славы России». Было издано множество монографий, посвященных событиям блокады, а также их коммеморации в послевоенном Ленинграде.

Оборона Одессы в 1941 году — менее масштабный и известный эпизод войны, но, безусловно, значимое для одесситов место памяти, вокруг которого создается образ Одессы как города-героя. Праздничной, ежегодно отмечаемой датой является день освобождения города — 10 апреля.

Здесь, я думаю, очевидна аллюзия на известный сборник статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера— «Изобретение традиции».